— Тротуар не ваша собственность, — сказал констебль.
— Будьте осторожны! — закричал Уотт. — Смотрите, как растет их возбуждение! Дай Бог, чтобы я сумел их удержать! Он выпустил их руки, а обнял их талии, крепко прижав их к себе. Вперед, мои сердечные, — сказал он. Они двинулись, спотыкаясь и путая ноги. Констебль послал проклятия им вслед.
— За кого вы нас принимаете? — сказал Камье. — Пустите меня.
— Да все отлично, — сказал Уотт. — Мы все как один попахиваем гнилью. Видели его шнобель? Он до смерти хотел его выбить об асфальт. Потому нас и отпустил.
Они беспорядочно обрушились в бар. Мерсье и Камье устремились к стойке, но Уотт усадил их за столик и во весь голос потребовал три двойных.
— Не говорите, что ваша нога никогда прежде в это заведение не ступала, — сказал Уотт. — Охотно верю. Закажете граппу — вас выкинут.
Появилось виски.
— Я тоже искал, — сказал Уотт, — на собственный страх и риск, только я думал, я знаю что. Можете вы себе представить такого персонажа? Он поднял руки и провел ими по лицу, затем медленно по плечам и далее вниз, покуда они не встретились вновь у него на коленях. Невероятно, но факт, — сказал он.
Разъединенные конечности двигались в сером воздухе.
— Должно тому родиться, — сказал Уотт, — родиться среди нас, кто ничего не имея ничего и не возжелает, кроме того, чтобы ему оставили его ничего.
Мерсье и Камье не особенно обращали внимание на эти речи.
Они начинали снова посматривать друг на друга, и что-то уже проскакивало тут от их прежних взглядов.
— Я едва не повернул обратно, — сказал Камье.
— Ты возвращался на то место? — сказал Мерсье.
Уотт потер руки.
— Вы помогли мне, — сказал он, — вы по-настоящему мне помогли. Вы почти утешили меня.
— Потом я сказал себе, — сказал Камье.
— Да почувствуете и вы однажды, — сказал Уотт, — то, что сейчас чувствую я. Это не избавит вас от понимания, что жизнь ваша канула в никуда, но это, так сказать.
— Потом я сказал себе, — сказал Камье, — что и у тебя могла возникнуть такая идея.
— Стало быть, не возвращался, — сказал Мерсье.
— Чуточку согреет старые сердца и старые морщины, — сказал Уотт, — вот именно, бедные старые сердца и бедные старые морщины.
— Я испугался, что могу встретиться с тобой, — сказал Камье.
Уотт грохнул кулаком по столу, после чего установилась выразительная тишина. Что он, без сомнения, и имел целью, потому как в эту тишину он бросил, голосом, оживленным страстью.
— Сраная жизнь!
Раздались негодующие перешептывания. Подступил негодующий управляющий или, может быть, даже хозяин. Он был тщательно одет. Некоторые пуристы, пожалуй, предпочли бы к его перламутрово- серым брюкам черные ботинки коричневым, которые носил он. Но в конце концов, он был тут в своих собственных владениях. В качестве бутоньерки он выбрал бутон тюльпана.
— Вон, — сказал он.
— Откуда? — сказал Камье. — Отсюда?
— Отсюда, ко всем чертям, — сказал управляющий. Это, наверное, был управляющий. Но какое отличие от м-ра Гаста!
— Он только что потерял единственного ребенка, — сказал Камье. — Единственного в своем роде.
— Бигеминального[51], — сказал Мерсье.
— Его переполняет горе, — сказал Камье, — что может быть естественнее?
— Его жена при смерти, — сказал Мерсье.
— Мы стараемся не оставлять его без присмотра, — сказал Камье.
— Еще один маленький двойной, — сказал Мерсье. — Если мы сумеем убедить его это проглотить, он спасен.
— Нельзя любить жизнь нежнее, — сказал Камье, — чем любит он. Скромный круг ежедневных занятий, невинные удовольствия, и даже самые страдания, что позволяют нам восполнять недостаток Искупления. Объясните это тем достойным джентльменам. Рана его так свежа. Завтра, за своей овсянкой, он покраснеет при одном воспоминании.
— Он вытрет губы, — сказал Мерсье, — вставит салфетку обратно в кольцо, сложит молитвенно руки и воскликнет: — Да будут благословенны мертвые, что умирают!
— Если бы он разбил стакан, — сказал Камье, — мы бы первые его осудили. Но такого не произошло.
— Посмотрим сквозь пальцы на этот небольшой инцидент, — сказал Мерсье, — он больше не повторится. Верно, папаша?
— Предадим забвению, — сказал Камье, — согласно святому Матфею.
— Дайте и нам того же самого, — сказал Мерсье. — Хорошо идет ваше виски.
— Би- какого вы сказали? — сказал управляющий. В нем пробудилась алчность, а с нею вместе и интерес[52].
— Геминального, — сказал Камье.
— Да, — сказал Мерсье, — всего по паре, кроме задницы. Хороним его послезавтра. Так, папаша?
— Это организатор натворил дел, — сказал Камье.
— Организатор? — сказал управляющий.
— В какой яйцеклетке имеется свой собственный маленький устроитель праздника[53], — сказал Камье. — Не знали? Но бывает, он дремлет. Вы можете его за это упрекнуть?
— Утихомирьте его, — сказал управляющий. — И не испытывайте мое терпение.
Он удалился. Он был тверд без грубости, человечен, а еще обладал чувством собственного достоинства. Он не уронил лица перед своими завсегдатаями, мясниками по большей части, которых кровь агнца сделала довольно нетерпимыми.
Появилось виски по второму кругу. Сдача с первого все еще лежала на столе. Не стесняйтесь, любезный, — сказал Камье.
Управляющий перемещался от группы к группе. Зал постепенно приходил в себя.
— Как можно говорить такие вещи? — сказал Камье.
— Их помыслить — уже преступление, — сказал Мерсье.
— По отношению к человеку, — сказал Камье.
— И зверю, — сказал Мерсье.
— Разве что Бог мог бы с ним согласиться, — сказал Камье.
— Готов, — сказал Мерсье.
Уотт, казалось, уснул. Ко второму стакану он не притронулся.
— Может, глоток воды, — сказал Камье.
— Оставь его в покое, — сказал Мерсье.
Мерсье встал и подошел к окну. Он внедрил голову между занавеской и стеклом, что позволило ему, как он и предвидел, обозреть небеса. Цвета их еще не вовсе истаяли. Он заметил также, чего никак не ожидал, что с них капает мелкий и без сомнения слабый дождик. Стекло мокрым не было. Он вернулся на свое место.
— Знаешь, что мне часто вспоминается? — сказал Камье.
— Дождь идет, — сказал Мерсье.
— Козел, — сказал Камье.
Мерсье недоуменно смотрел на Уотта.