двора, ужасом аккуратным и элегантным. У меня был собственный способ душить гусей, вызывавший всеобщие восхищение и зависть. О, я вижу, что слушаете вы меня вполуха, да и то неохотно, но мне все равно. Потому что жизнь моя позади, и последнее оставшееся мне удовольствие — вслух созывать добрые старые денечки, миновавшие, к счастью, навсегда. В двадцать или, может быть, в девятнадцать, будучи достаточно неуклюжим, чтобы обрюхатить доярку, я бежал, под покровом ночи, поскольку меня бдительно стерегли. Я воспользовался оказией и подпалил хлева, амбары и конюшни. Но пламя едва занялось, как его тут же потушил ливень, которого никто не мог предвидеть, небо в момент поджога было таким звездным. Это случилось пятьдесят лет тому назад. А кажется, будто пять сотен. — Он грозно взмахнул своей палкой и обрушил ее на сиденье, немедленно испустившее облако высокопробной эфемерной пыли. — Пять сотен! — проревел он.
Поезд замедлил ход. Мерсье и Камье обменялись взглядами. Поезд остановился.
— Горе нам, — сказал Мерсье, — он стоит у каждого столба.
Поезд тронулся.
— Мы могли бы сойти, — сказал Мерсье. — Теперь уже поздно.
— Сойдете со мной, — сказал старик, — на следующей станции.
— Теперь все представляется в новом свете, — сказал Мерсье.
— Подручный у мясника, — сказал старик, — подручный у торговца птицей, подручный у живодера, помощник похоронщика, труп на труп, вот вам моя жизнь. Трепать языком было моим спасением, каждый день чуть больше, чуть лучше. По правде сказать, это у меня тоже в моей чертовой крови, ибо всем известно, что отец мой был зачат, и вы можете себе представить, с каким пылом, от чресел приходского священника[16]. Я нападал на отдаленные кабаки и бордели. Друзья, — провозглашал я, так и не выучившийся писать, — друзья, Гомер говорит нам, Илиада, песнь 3 строка 85 и далее, в чем состоит счастье здесь, на земле, то есть счастье. О, я им выдавал!
Поезд замедлил ход. Мерсье и Камье подобрали ноги, чтобы дать ему пройти. Поезд остановился.
Не сходите? — сказал старик. — Правильно делаете. Надо быть совсем проклятым, чтобы тут сходить.
На нем были гетры, желтая шляпа и порыжевший сюртук, доходивший до колен. Он тяжело спустился на платформу, повернулся, хлопнул дверью и поднял к ним свое отвратительное лицо.
Поезд тронулся.
— Адью, адью, — закричал м-р Мэдден[20], — они до конца любили меня, они любили.
Мерсье, сидевший спиной к локомотиву, смотрел, как он стоит там, не замечая спешащих к выходу пассажиров, как опускает голову, покуда она не ложится ему на руки, покоящиеся на набалдашнике его палки.
С каким облегчением глаза от этой сумятицы к пустому небу, с каким облегчением обратно.
— В новом свете, — сказал Мерсье, — в совершенно новом свете.
Камье вытер оконное стекло обшлагом рукава, зажав его между ладонью и четырьмя скрюченными пальцами.
— И с целью, — сказал Мерсье, — меня почти что… Он сделал паузу, чтобы подумать. Почти что меня прикончить, — сказал он.
— Видимость ноль, — сказал Камье.
— Ты остаешься странно спокоен, — сказал Мерсье. — Прав ли я, полагая, что ты воспользовался моим состоянием, чтобы подменить экспресс, на который мы договаривались, этим вот катафалком?
Камье что-то пробормотал о сожженных мостах и непристойной спешке.
— Я знал, — сказал Мерсье. — Мною постыдно злоупотребили. Я бы из окна выбросился, если б не боялся растянуть лодыжку.
— Я все объясню, — сказал Камье.
— Ничего ты не объяснишь, — сказал Мерсье. — Ты воспользовался моей слабостью. чтобы одурачить меня, как будто я сажусь в экспресс, когда на самом деле… Лицо его расползлось. С большей готовностью, чем у Мерсье, расползались немногие лица. У меня нет слов, — сказал он, — чтобы скрыть то, что я чувствую.
— Но как раз твоя слабость, — сказал Камье, — и вынудила меня прибегнуть к этой небольшой хитрости.
— Объяснись, — сказал Мерсье.
— Учитывая, в каком состоянии ты находился, — сказал Камье, — требовалось ехать, но в то же время и не ехать.
— Ты низок, — сказал Мерсье.
— Мы выйдем на следующей станции, — сказал Камье, — а там решим, как нам поступить. Если мы сочтем, что стоит ехать дальше, мы поедем дальше. Мы потеряем два часа. Что такое два часа?
— Мне не хотелось бы говорить, — сказал Мерсье.
— Если же, с другой стороны, — сказал Камье, — мы сочтем, что предпочтительнее вернуться в город.
— В город! — закричал Мерсье.
— В город, — сказал Камье, — то мы и вернемся в город.
— Но мы только что из города, — сказал Мерсье, — а ты уже говоришь о возвращении туда.
— Когда мы уезжали из города, — сказал Камье, — было необходимо уехать из города. Так что мы уехали совершенно правильно. Но мы не дети, а у необходимости свои причуды. Если, решив прежде вести нас вперед, теперь она решает вести нас обратно, должны мы артачиться? Я полагаю, нет.
— Я знаю только одну необходимость, — сказал Мерсье, — бежать из этого адища как можно быстрее и как можно дальше.
— Это как посмотреть еще, — сказал Камье. — Не стоит доверять ветру, который дует сейчас в твои паруса, он уже устарел.
Мерсье сохранял самообладание.
— Третья и последняя возможность, — сказал Камье, — поскольку ничем не должно пренебрегать, такова, что мы принимаем героическое решение остаться там, где мы есть. На сей случай все, что нужно, у меня имеется.
— Деревня — просто одна длинная улица, все выстроено в ряд, дома, магазины, бары, две станции, железнодорожная и заправочная, две церкви, кладбище и так далее. Положеньице.
— Возьми плащ, — сказал Камье.
— Ладно, не растаю, — сказал Мерсье.
Они зашли в гостиницу.
— Не туда, — сказал человек, — это «Триппер и Сыновья. Оптовые поставки фруктов и овощей»[21].
— И что заставляет вас предположить, — сказал Мерсье, — что мы не имеем дел с папашей Триппером или каким-нибудь из его гнилых продуктов?
