Я очень рассердилась. Уж не хотел ли он сказать, что печататься в моем положении — вульгарно и неприлично? Я не могла скрыть свое неудовольствие. Настоятель, поняв, как я была оскорблена, подал прошение об отставке. Он сказал, что вызвал мое недовольство, и очень сожалел об этом, но мнения своего не изменил. Правда, мой гнев вспыхивал мгновенно, но я быстро и остывала.
Я стала думать о настоятеле. Несправедливо, чтобы он ушел в отставку из-за такого вопроса. Он оскорбил меня, но глубоко сожалел об этом. И все же он не отказался от своего мнения, считая его справедливым. Мне не следовало обижаться на это, и в душе я сознавала, что он прав.
Ввиду слухов о моих отношениях с Джоном Брауном публикация его дневников способствовала бы только их оживлению. Моя жизнь с Альбертом и детьми была тоже весьма личным делом. Я должна была ценить правдивость и достоинство тех, кто высказал свое мнение, рискуя своим положением. Я должна проявить мудрость. Никаких больше «Страниц», и мемуары моего верного шотландского слуга должны быть отложены на неопределенное время.
Прошел год после смерти Джона Брауна. Но воспоминания о нем преследовали меня повсюду — особенно в Балморале. Елена была снова беременна, а ее маленькой Александре еще не было года. Теперь стало очевидно, что она будет плодовита, и я радовалась тому, что ужасная гемофилия передавалась сыновьям через женщин, так что детям Леопольда опасность не угрожала.
Леопольд перенес очерёдное кровотечение, и врачи предложили ему поехать на юг Франции. Елена писала, что здоровье его там очень окрепло.
В самую годовщину смерти Брауна, 27 марта, я получила телеграмму из Канн, где говорилось, что Леопольд упал и повредил себе колени. На следующий день я проснулась в угнетенном состоянии, думая о моем верном слуге, которого мне так не хватало. Я была полна мрачных предчувствий. У меня развилось подозрительное отношение к датам. И это неудивительно — мои любимые Альберт и Алиса оба скончались 14 декабря. Мое предчувствие было настолько сильным, что я подумывала отправиться в Канны, но, прежде чем я приняла решение, пришла еще одна телеграмма. У Леопольда сделался припадок, вызвавший кровоизлияние в мозг, и мой сын Леопольд скончался.
Мы ожидали этого с тех пор, как узнали, что у него эта ужасная болезнь. Неделями, месяцами я пребывала в тревоге. Но со времени его женитьбы и рождения его первого ребенка я стала думать, что мои опасения преувеличены. Я говорила себе, что кровотечения бывали у него часто, но он поправлялся.
Но смерть окружала меня со всех сторон. Мне было от нее не избавиться. Я только и думала, в какую сторону обратится ее указующий перст. Двое детей покинули меня, как и мой возлюбленный супруг! Через три месяца после смерти Леопольда Елена родила сына.
Политическая ситуация была тревожной; каждый месяц я сознавала, что методы Гладстона отличались от тех, что так успешно применял лорд Биконсфилд.
Волнения начались в Египте, который в это время почти целиком состоял под нашим управлением. Жители Судана под руководством фанатика по имени Махди угрожали Египту. Английскому правительству предстояло решить, подавлять ли мятеж, или покинуть Судан и отрезать его от Египта. Естественно, Гладстон и его пассивные сторонники приняли решение уйти. Все было бы по-другому, если бы у власти был лорд Биконсфилд! Гладстон опасался того, что он называл империализмом. Если бы наше положение в Египте было прочнее, Махди никогда не восстал бы против нас. Причиной войн были люди, подобные Гладстону с их так называемой миролюбивой политикой. Мы оказывались втянутыми в эти неприятности из- за нашей слабости, но никак не из-за силы. Лорд Пальмерстон это понимал, и его политика канонерок неизменно торжествовала. Он был убежден, что военным действиям должно предшествовать предупреждение. Теперь приходилось спасать гарнизоны в Судане. Правительство, по своему обычаю, медлило, но общественное мнение требовало, чтобы на обсуждение с Махди условий освобождения осажденных гарнизонов был послан генерал Гордон.
Мое беспокойство возросло, когда силы Махди осадили Гордона в Хартуме. Я вновь и вновь предупреждала правительство, что следует послать войска на помощь Гордону; но правительство боялось войны. Мне кажется, помогло то, что общественное мнение было на моей стороне; и наконец, на помощь Гордону послали лорда Уолсли. Но было слишком поздно. Хартум был взят и Гордон убит, прежде чем подоспел Уолсли.
Я была в ужасе, и мне было стыдно за правительство. Я сказала им, что это пятно позора на достоинстве страны. Я заказала бюст Гордона и установила его в одном из коридоров замка.
Все это предприятие завершилось неудачей, и Судан, который никогда не следовало отделять от Египта, вернулся в эпоху варварства.
Беатриса была единственной из моих детей, кто по-прежнему оставался со мной. Она очень изменилась и не была уже той занятной девчушкой, которая очаровывала нас своими причудливыми высказываниями. Она превратилась в застенчивую и склонную к уединению девушку.
В каком-то смысле я была этому рада. Боюсь, что это было эгоистично с моей стороны, но я не могла вынести мысли, что Беатриса покинет меня.
Я поехала в Дармштадт на свадьбу моей внучки Виктории Гессенской с ее кузеном Луи Баттенбергом. Я все еще переживала потерю Леопольда и предприняла эту поездку в надежде, что в семейном кругу я смогу хоть на время забыться. С собой я взяла Беатрису.
Там на свадьбе она встретила брата жениха, Генри Баттенберга, и они полюбили друг друга. Когда спустя какое-то время Беатриса сказала мне, что хочет выйти замуж, меня охватил ужас.
— Невозможно! — сказала я. — Это просто увлечение.
И потребовала от нее, чтобы она об этом даже не смела думать. Я достаточно вынесла. Лорд Биконсфилд умер, Джон Браун умер, и вот теперь Леопольд. Как я могла потерять ее — единственную из моих детей, оставшуюся со мной!
Бедная Беатриса была безутешна; но в своем обычном духе она склонила голову и смирилась.
Я была очень несчастна, не могла ни есть, ни спать, все время размышляла. Потерять Беатрису! Нет, я не могла и подумать об этом. Это была бы последняя капля. Она забудет это увлечение. Замужество не для нее. В конце концов, ей уже двадцать семь — пора забыть подобные глупости. Она прожила так долго, не помышляя о замужестве. Почему это теперь пришло ей в голову? Глупость! Нелепость! Но видеть бедняжку Бэби такой печальной было невыносимо. Мы вернулись в Англию. Беатриса выглядела бледной и грустной.
Я не могу этого допустить, подумала я. Я не могу повторить ошибку моего бедного безумного деда. Я вспомнила своих теток, таких странных, полусумасшедших, с печально пустой жизнью. Я не могла этого больше выносить.
— Беатриса, ты очень изменилась, — сказала я. Она этого не отрицала. Я послала за Генри Баттенбергом, желая с ним переговорить о дочери.
— Вы знаете, что значит для меня Беатриса, — сказала я. — Я не могу без нее обойтись. Иногда мне бывает так одиноко. Я потеряла многих близких мне людей. Что, если бы вы обосновались в Англии? Возможно ли это? Если да, то вы могли бы жениться на Беатрисе и она осталась бы со мной. Выражение радости на его лице осчастливило меня. Я послала за Беатрисой.
— Генри будет жить в Англии, — сказала я. — И я не потеряю тебя, мое любимое дитя…
Мы обнялись, смеясь. Было чудесно видеть мою любимую девочку такой счастливой. Я давно уже не чувствовала такого удовлетворения.
Церемония была очень простой. Я назвала ее «деревенская свадьба», но все были очень счастливы. Во время свадьбы Беатрисы бушевали политические бури.
Правительство Гладстона испытывало затруднения, что меня совсем не удивляло. Палата отвергла предложенный бюджет, и это означало отставку Гладстона. Я предложила ему графский титул, надеясь, что навсегда с ним распрощаюсь; но он его отклонил.
Я была очень рада пригласить лорда Солсбери[78], лидера консервативной партии, и предложить ему сформировать правительство, но он не выразил особого желания, он хотел стать министром иностранных дел. Но в конце концов он согласился при условии, что будет совмещать обязанности премьер-министра и министра иностранных дел и пользоваться в какой-то мере поддержкой Гладстона в оставшиеся несколько месяцев до роспуска парламента.
Я была восторге. Мне он очень нравился. Я полагаю, что после Гладстона мне бы кто угодно понравился. Лорд Солсбери быв первым премьер-министром, который был моложе меня. Это напомнило
