Боюсь, что я была несколько раздражительна, обвиняя Альберта в равнодушии к моему положению и кощунственно обвиняя высшие силы, обрекшие женщину на ужасы деторождения.
Альберт был добр в своем обычном полуснисходительном духе, называя меня «милое дитя», как будто я оставалась ребенком, и ему требовалось все его терпение, чтобы иметь со мной дело.
Однако на мою долю выпало и некое утешение. Сэр Джеймс Кларк, который знал, как я боялась этих ужасных родов, спросил меня, не хочу ли я испробовать новое средство — хлороформ. Я о нем слышала. Альберт отнесся к этому без особого восторга. Он верил, что Бог обрек женщин на страдания — возможно, за то, что их прародительница предложила Адаму яблоко, и что Бог предначертал нам с твердостью переносить эти страдания.
Но я была не в настроении слушать Альберта. Я больше хотела слушать сэра Джеймса, который сказал, что хлороформ не вреден ни для матери, ни для ребенка. Правда, церковь восставала против него. На что я возразила, что это неудивительно, так как все они мужчины. В газетах шли споры, пользоваться болеутоляющим средством или нет. Я решилась. У меня больше не было сил это выносить. Я испробую хлороформ. Так я и сделала.
Я была поражена. Как все прошло легко! Только меня начали мучить боли… и в следующий момент я уже лежала, как бы просыпаясь после мирного сна.
— У вашего величества сын, — услышала я и так обрадовалась, что чуть не запела. Значит, все было кончено? О, да будет благословен хлороформ! И дорогой сэр Джеймс, посоветовавший мне применить его!
— Теперь многое изменится, — сказал сэр Джеймс. — Роды станут легкими для всех женщин. Ваше величество показали пример. После того, как вы это сделали, многие захотят сделать то же самое.
Я была так довольна и так легко себя чувствовала. Мы назвали ребенка Леопольд-Георг-Данкен- Альберт. Увы, он оказался не таким здоровым, как остальные. Позже мы обнаружили, что он страдал ужасной болезнью. Это была гемофилия[57], кровоточивость. Мы находились в постоянном страхе, что он упадет или порежется, потому что, если бы это случилось, было бы очень трудно остановить кровотечение.
В это время в нашей семье было неспокойно. Я беспокоилась о новорожденном и по-прежнему волновалась по поводу отношений Берти с отцом. Я старалась убедить себя, что побои и общая суровость были правильным методом. Но беспокойные мысли о Берти не покидали меня. Сам он, казалось, примирился со своей жизнью, но на самом деле стал куда более непослушным, чем при мистере Берче. Он не мог — или не желал — учиться. С ним были огромные проблемы.
Я вспыхивала по малейшему поводу… против Альберта. Что-то внутри меня заставляло обвинять его. Мама всегда принимала его сторону, и я чувствовала, что я, должно быть, не права, но это не помогало.
Альберт был всегда любящим и нежным, называя меня своим любимым ребенком, пока однажды я не завопила, что я не ребенок. Я — королева. Им следует помнить это. Тогда я обрела свое королевское достоинство, а Альберт стушевался. Потом он извинялся.
— Я должен помогать тебе, — говорил он, — помогать тебе преодолевать твой характер, который никто не пытался исправить, пока ты была очень молода.
Когда я вспоминаю период времени, последовавший за рождением Леопольда, то отчетливо понимаю — мои нервы были напряжены до предела. Я не могла не выходить из себя; ссоры были мне необходимы, как и быстрые примирения, которые делали нас еще счастливее.
Осенью мы поехали в Балморал. Работы там еще не были закончены, и мне кажется, Альберт был этим доволен. Он так любил трудиться. В законченном виде постройка должна была быть великолепна, со стофутовой башней и фронтонами. Оттуда открывался замечательный вид — горы, леса и река Ди.
Мне нравился свежий воздух и милые, простые, честные люди. Я чувствовала себя лучше среди таких людей. Но вскоре произошли события, уничтожившие спокойное пребывание в Балморале.
Случилось то, чего я больше всего боялась. Россия захватила турецкие княжества на Дунае, а Турция была другом Англии — слабым, но все же другом.
Мы еще находились в Балморале, когда услышали, что британский флот вошел в Дарданеллы. Это снова была политика канонерок Пальмерстона; и в мое отсутствие Пальмерстон убедил Эбердина предпринять такие действия.
В октябре Турция объявила войну России. Пальмерстон немедленно потребовал, чтобы мы, вместе с нашим союзником Францией, поддержали турок. Лорд Эбердин был за мир, подстрекал всех Пальмерстон. Я разрывалась между ними. Я не верила, что Эбердину удастся убедить русского императора, и все же идея объединения с Пальмерстоном была мне противна.
Однажды Эбердин явился ко мне в гневе на Пальмерстона, который без его ведома поддерживал связь с нашим послом в Константинополе.
— Это же государственная измена, — сказала я. Эбердин пожал плечами. Он был намерен воздержаться от вступления в войну, но не ему с его мягким характером было бороться с Пальмерстоном. Я была на стороне Эбердина.
— Император одержит победу, — сказала я, — и если русские проявят великодушие, а турки благоразумие, всей этой неприятной истории придет конец.
И тут лорд Пальмерстон ушел в отставку. Все сразу же начали выражать свои чувства. Мистер Гладстон считал, что Пальмерстона необходимо вернуть в правительство. Леди Пальмерстон неутомимо доказывала всем, что в такое время стране не обойтись без ее мужа, а лорд Эбердин нервничал. Он думал, что правительство падет, что будет катастрофа, и он не видел, Как они могут выжить, если Пальмерстон не вернется. И он вернулся. Вскоре мы услышали, что Россия потопила турецкий флот.
Пальмерстон стал героем дня. Его пророчества оправдались. Он уже давно предупреждал правительство о грядущих событиях и о том, что нам необходимо было участвовать в военных действиях, но они предпочитали отмахиваться от его предупреждений.
Виновника нашли быстро и единогласно — это был Альберт. Пальмерстон выступал в роли национального героя, Альберт — злодея.
Появились статьи в газетах. На стенах писали лозунги. Люди носили плакаты с требованиями, чтобы он вернулся в Германию. О нем говорили самые ужасные вещи. Я не могла поверить, что выставка и все то, что он сделал хорошего, могло быть так скоро забыто.
Почему мы не выступили в защиту бедной маленькой Турции? Потому что этого не желал Альберт. Немец Альберт! Королева не хотела нашего вступления в войну, потому что каждым ее шагом руководит Альберт. Кто правит страной? Немец Альберт. Кто хочет, чтобы Англия стала достоянием его немецкой родни? Он в родстве с русской императорской семьей; он предатель. Он говорит по-английски как немец; он не похож на англичанина, он чересчур миловидный; он никогда не улыбается; он презирает народ; он самодовольный и ограниченный.
А с другой стороны — веселый, жизнерадостный, блестящий Пэм. В юности он был немного распущенным. Ну и что же? Он же настоящий мужчина. Мужчина, который потешается над жизнью и в то же время наслаждается ею, и при всем том руководит страной так, как должно. Он всегда умел усмирить наших врагов, когда был у власти. Почему? Потому что лорд Пальмерстон считал, что Англия для англичан, и не хотел уступить ее этим наглым, самодовольным, выступающим гусиным шагом немцам. Долой Альберта!
Повсюду появлялись карикатуры и комические стихи. Страна находилась в состоянии истерии. Я плакала от бессильного гнева и возмущалась глупой толпой.
— Как они смеют? — кричала я. — Необходимо принять меры. Я была не единственная, кто так думал.
Мистер Гладстон оказался нам хорошим другом. Он написал статью в «Морнинг пост», которая произвела большое впечатление; вопрос обсуждался в палате, и обвинения против Альберта подверглись осмеянию; многие высказывались о нем очень лестно. Среди них был и мистер Дизраэли. Лорд Джон Рассел произнес великолепную речь, в которой заявил, что всей этой истерии следует положить конец, поскольку все обвинения против Альберта были сущим вздором.
К счастью, это успокоило народ, но в некоторых кругах были опасения покушений на жизнь Альберта. Для меня в таких покушениях не было ничего нового, но я боялась за Альберта.
