— У Ами не получилось. Но ты ведь совсем другая. Так что… кто знает?
Снег налипал на щеки, медленно таял, стекал по лицу. Мы подставляли ему руки, купались в сугробах, прыгали со скал в бушующий океан и искали паутинки в облаках… И она рассказывала о себе, то, что хотела, или то, о чем спрашивал я.
— А ведь ты умела перевоплощаться еще до того, как тебе исполнилось шестнадцать, да? Как?
— Ну-у…
— Как? Даже мне пришлось дожидаться своего шестнадцатилетия, а ведь я — какой-никакой, а все же бог.
— Меня научила Динь. Она сказала, что любое правило можно обойти. Тем более такое глупое…
— Ты красивая… Ты умеешь колдовать?
— Совсем немножко… Динь говорила, что колдовством жизни не поможешь. Она, мол, и себе не помогла и другим только напортила… Ной, а ты знаешь, что она имела в виду?
— Нет.
— Не знаешь?!
— А разве должен?
— Ну ведь ты же Бог!
— Мой статус не обязывает к всезнанию…
— А Динь…
— Хватит уже о Динь, ладно? Она не самое приятное существо во Вселенной.
— С чего ты взял?
— У нее слишком равнодушные глаза. Скажи лучше, почему ты перевоплощаешься в кошку? Твой отец был волком.
— Извини, уж что получилось…
— Мне нравится, когда ты смеешься…
Она была мягкой, пушистой, податливой, юной… Она была мне подарком, и я не собирался от него отказываться.
Мы бродили по лесам многих миров. Мы встречали закаты и провожали рассветы. Мы пели песни Леса и любили в свете тысячи лун.
— Смотри, смотри, енот! Ох, нет, убежал… Ной! Он испугался тебя!
— Не удивительно, я же все-таки волк!
— А я-то, глупая, думала, что ты — Бог!
— Не щекочи меня! Пожалуйста!
— Так ты еще и ревнивый!
— Пожалуйста! Я не могу сосредоточиться на ответах…
— Хорошо-хорошо… Так ты волк или бог?
— А кого из нас ты хочешь больше?
— Для меня нет разницы.
— Для меня тоже.
Она разрывала мясо белоснежными острыми зубками, она слизывала сок дикой малины с ладоней и вычесывала из копны блестящих волос колючки репейника. Она была невероятно красива. Она была моей. И время останавливалось для нас там, где мы были, счастливы.
Я ел вишню и вспоминал…
— Видишь ту звезду?
— Которую?
— Правее макушки того дерева… да нет, не там… Ладно, погоди, сейчас подправлю… А теперь видишь?
— Ой! Желтая? Которая мигает, да?
— Да. Около нее вращается одна смешная планетка… маленький такой мирок, засыпанный камнем и песком… Помню, однажды мы устроили там полигон… мерялись силой…
— Мы? Кто — «мы»?
— Я и Ами. Мы тогда развлекались вместе… И вот, в самый разгар веселья вернулся из какого-то путешествия хозяин этого мирка… Здоровенный такой божок, на буйвола смахивал. Мы рванули оттуда, только пятки сверкали. А он матерился на всю Вселенную…
— Почему?
— Как это почему? Мы там на пару с Ами такое устроили!
— Вы были друзьями?
— Да.
— Что произошло потом? Из-за чего вы поссорились?
— Не помню еще… Это было очень давно.
— А ты помнишь, как вы познакомились?
— Я помню мир, где он родился.
— Расскажи!
— Тебе не понравится…
— Тогда просто помолчи… Небо темнеет… Будет гроза.
Не осознавая этого, она бередила мои раны. Я вспоминал, и воспоминания не всегда были приятными.
Лобное место, как и положено, находилось в центре единственной в деревне площади. Здесь, между церковью и управой, был установлен приличных размеров новенький деревянный столб, обложенный охапками сухого хвороста. И опять же, как и положено, в день суда площадь была до отказа забита людьми, взрослыми мужчинами и женщинами, стариками и детьми. Возле столба стоял деревенский голова. Было жарко и очень шумно. Толпа скандировала: «Сжечь! Сжечь! Сжечь!» И голова выкрикивал: «Судим оборотницу! Судим оборотницу!», словно на площади были еще те, кто не знал причины этого очень несвоевременного для периода уборки урожая массового сборища.
Из церкви вывели молодую женщину. Руки у нее были скручены за спиной, одежда разорвана и вся в крови. Толпа не просто расступилась — испуганно шарахнулась в стороны. Женщину привязали к столбу, заботливо пододвинули ближе охапки хвороста. Народ хлынул обратно, заполняя образовавшиеся было пустоты. И воцарилась небывалая тишина. Голова спросил громко, так, чтобы слышно было в задних рядах любопытствующих:
— Ты обвиняешься в колдовстве и убийстве. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Женщина плюнула в его сторону.
— Убийца! Нечего мне сказать! Сегодня вы судите меня, но придет день, когда будут судить тебя!
Голова сделал вид, что не услышал ее слов. Призывно обратился к окружающим:
— Выносите приговор, почтенные люди! Виновна ли?
Толпа ответила хором:
— Виновна!
— Жизнь или смерть?
— Смерть! Смерть! Смерть!
— Приговариваешься к сожжению на костре, ибо известно нам, что нельзя оборотня иначе, чем огнем, убить, — вынес вердикт голова и отошел подальше от столба, освобождая место человеку с факелом. Под радостные выкрики толпы вспыхнул хворост.
Я ударил в колокол. Сверху, с высоты колокольни, я хорошо видел лицо женщины-оборотня. И она тоже видела меня. Она призывала бога, но их бога здесь не было, а был только я. Я забрел в этот мир случайно, в поисках удивительного. Я нашел смертный огонь и колокола. Женщина молилась мне, не зная, кто я. Я пожалел ее и убил раньше, чем это сделало пламя. И потому никто не услышал ее крика.
Колокольный звон заполнил мир, поглотив всплески огня, возбуждение толпы, гул ветра в верхних порогах. И, я знал это, в тот день здесь, на площади, не пролилось ни единой слезы.
— В твоем сердце столько боли… столько гнева…
