остзейское юношество призывами типа то ли «сломаюсь, но не согнусь!», то ли «согнусь, но не сломаюсь»[120], но умным, видать, не был. Поэтому граф отправил князю в ответ на вежливое русское письмо довольно грубую отповедь на немецком языке за подписью секретаря – дескать, на
Представляете, что тут началось! Естественно, реакция! Царь в это время в Копенгагене отдыхал у тестя. Не дожидаясь его возвращения, полетела в Копенгаген к Александру III депеша, что остзейцы русский язык незаконным назвали. Ну царь, понятно, расстроился. Как же так, в Гапсале такими приятными людьми казались. Наверное, с женой посоветовался, с тестем. Они ему порассказали, как от своих голштинских «остзейцев» потребовали в Шлезвиге на датском языке делопроизводство ввести. Тогда царь так и поступил – подписал 15 сентября 1885 года во Фреденсборгском дворце своего тестя указ, что все государственные учреждения обязаны корреспонденцию вести на государственном языке, то есть русском. Во избежание разночтений разрешалось приложить копию документа на немецком языке, однако оригиналом считался русский экземпляр. Русский язык становился теперь самым законным даже в Ревеле.
Император также будто бы прислал министру внутренних дел графу Толстому из Копенгагена предписание уволить Тизенгаузена, однако поручение оказалось невыполнимым, так как должность председателя Эстляндского рыцарства была неподконтрольна министру и даже государю. Такие вот гримасы феодализма наблюдались в «тюрьме народов». Тизенгаузен остался на посту. Но на следующей аудиенции царь дал ему понять, что он им недоволен. Будто бы император стоял у окна, повернувшись к Тизенгаузену спиной, и барабанил пальцами по стеклу. Тизенгаузен постоял, постоял, потом покашлял. Император повернулся и сказал: «А, это все еще вы» и снова отвернулся. Тизенгаузен понял, что аудиенция закончена, поклонился и вышел[121]116. Вскоре он свою мызу Малла продал и уехал из страны. Не сгорел. Скорее согнулся. Да и сломался.
К началу правления Александра III национальное расслоение в Эстляндской губернии в статистических данных выглядело следующим образом. Примерно 5000 немцев-помещиков владели всей полнотой политической и экономической власти в сельской местности. Им подчинялось 270 тысяч батраков и арендаторов – эстонских крестьян, 95 % от всего эстонского населения провинции. Эти 95 % эстонцев представляли из себя как бы бессловесную служебную массу при немецких господах, обреченную на постепенное онемечивание. В Пруссии так же – были немецкие господа-рыцари и были пруссы-крестьяне. И стали все как один немцы. Издревле немецкие господа пользовались неограниченным правами в отношении эстонских крестьян. Феодальные привилегии включали и право первой брачной ночи, и право помещиков самостоятельно судить, наказывать и даже казнить крестьян.
Но наступила мрачная эпоха русификации. Александр III эти полицейские права у рыцарей отнял. Ввел общегосударственные полицию и суды. Одним словом, реакция. Объективно политика Александра III в отношении Прибалтики была политикой дегерманизации, поскольку «русификация» балтийских провинций способствовала усилению роли прежде всего коренного населения. Робкие попытки пришлой русской бюрократии укрепиться на административном уровне оказывались малоэффективными в силу саботажа в среде столичных либералов и мощного остзейского лобби в Петербурге. Зато эстонцы и латыши сильно укрепили свои социальные позиции – за счет увеличения благосостояния. Более того, тогда распространилась среди местного населения идея собственной государственности. Они поняли, что немецкие господа не всесильны, а русские администраторы – бестолковы.
На сомнительность такого курса замещения немцев на вершине региональной пирамиды власти представителями национальной интеллигенции указывали наиболее глубоко мыслящие общественные деятели России. Ретрограды вроде Константина Леонтьева. «А если мы… в Остзейском крае, вместо
Недолговременное правление Александра III не привело к решающей победе в битве с эстляндцами. Гибкие были, изворотливые. Сгибались и разгибались. Только согнешь их, глядь, а они снова разогнулись. Рассказывают такой случай – за завтраком в присутствии брата великого князя Владимира и его жены Марии Павловны где-то в 1893 году император ополчился на эстляндцев. «Эстляндцы требуют свои права назад, а я стисну их как эту булку!» – провозгласил он и сдавил своим гигантским кулаком, лежавшую на тарелке сайку. Чуть-чуть погодя сайка, однако, приняла свою первоначальную форму. Великая княгиня обратила на это его внимание, на что он бросил в ответ короткую фразу: «А может быть, они все- таки правы!»[123] Для справки: сайка – слово эстонского происхождения, означает белую булку.
И на протяжении правления его сына Николая так все время и было – их сдавливали, они распрямлялись. И какие хитрые были! В 1910 году к 200-летию вхождения в состав России поставили в Ревеле памятник Петру I. Как будто верноподданные. Но в руку царя вложили свиток, а там – привилегии, которые Петр I даровал, а Александр III не подтвердил. Намек. «Мессидж».
Часть III
Эстонцы в Петербурге в XIX веке
