из этого не выйдет…
Он выдохнул воздух (оказывается, какое-то время он не дышал) и поглядел по сторонам. В этом месте северный склон ущелья отступал от реки на полторы сотни метров, и когда-то — должно быть, еще в прошлом веке, а может и раньше, — его приспособили для отстоя. На въезде был трактир, замшелый до верха черепичной крыши. Его фундамент сложили из валунов, а стены — из огромных промасленных бревен. Вдоль дороги стояли аккуратные дощатые столы, с которых крестьяне торговали своей обычной снедью. За ними, ближе к горам, стояли в две, нет — в три шеренги грузовики, автофургоны и повозки. Спуск к реке был пологий, очень удобный, выложенный камнями для защиты от весеннего размыва. На скалах противоположного берега четко выделялась полоса сухих водорослей — уровень, выше которого вода обычно не поднималась. Судя по всему, дорогу никогда не заливало.
Майор Ортнер спустился к воде. Металл на подметках горно-егерских ботинок слегка проскальзывал на камнях. Отсюда дорога была не видна, ушам сразу стало легче: привычный шум остался где-то наверху, уступив место осколкам эха, отраженного скалами. Чтобы услышать плотные струи, нужно было наклониться к ним. Майор Ортнер наклонился к прозрачной воде. Здесь было мелко, между камнями желтело большое — метр на полтора — пятно песка. Лучи пробившегося между горами солнца материализовались в воде, как бы обтекая каждую стеклянную струю. Над самым дном, испятнав его своими тенями, стояла стайка молодой форели. Было видно, как они еле шевелят хвостами, плавниками и жабрами. Вода была холодной; после нее во рту оставался вкус металла. Майор Ортнер выпил две пригоршни, расстегнул рубашку, не снимая куртки умылся и с наслаждением растер водой шею и грудь. Ничего, — сказал он себе, — ничего. Теперь я знаю, как мне быть… Снял кепи, смочил голову, но это уже ни на что не повлияло. Поднялся к дороге и сказал режиссеру: «Поехали…»
«Надеюсь, вы не против сесть в мою машину? — сказал режиссер и показал на открытый белый лимузин. Он был огромный, плоский, с выдвижными площадками, очевидно, для каких-то операторских нужд. — Мы могли бы сразу начать работу…»
Майор Ортнер кивнул.
Режиссер кликнул оператора. Тот выбрался из фургона, стоявшего впритык за лимузином. Оператор нес на плече громоздкую кинокамеру, должно быть, тяжеленную, потому что, неся ее, оператор был вынужден крениться в противоположную сторону, чтобы центр тяжести был между ступнями. Он мельком, но все же успев прицениться к лицу, взглянул на майора Ортнера (ведь ему придется во время съемки этого лица иметь в виду наивыгоднейший ракурс), и, не открывая дверцы, перелез на привычное место в третьем ряду кресел лимузина. Режиссер открыл дверцу второго ряда и сделал приглашающий жест: «Прошу…» Подбежал Харти. «Господин оберст-лейтенант, можно и мне с вами?» Захотел увидеть себя на экране. И чтобы родители увидели, ведь это куда убедительней любого письма. А уж приятели обзавидуются!.. «Садись…»
Движение было не таким плотным, как две недели назад (неужели всего две недели? а чувство такое, словно целая жизнь прошла; или целую жизнь провел во сне, и так от него устал, так устал…), колонны, пусть и неторопливо, двигались почти без задержек, но это не имело значения: обочина была пустой, если есть желание — обгоняй помаленьку. Правда, несколько раз, объезжая стоящие машины, пришлось втискиваться в общий ряд, но их впускали без помех: лимузин впечатлял.
Режиссер пока не доставал пустыми расспросами.
посмотрел на них — и опять закрыл: глаза были перегружены отпечатками прошлой жизни, новому места не было. Не только в глазах, но и в душе. Чтобы не просто существовать, но жить, нужно было прямо сейчас остановить лимузин, выйти из него, и уйти… Но куда уйдешь, если по собственному малодушию попал в глубочайшую колею, а сил, чтобы выбраться, уже нет… или пока нет…
Танки растянулись на добрый километр, затем звук моторов изменился. Майор Ортнер опять открыл глаза. Теперь слева от них двигалась артиллерия и грузовики с солдатами. Значит, это не танковая, а механизированная дивизия. Режиссер глядел куда-то себе под ноги, может быть — на сцепленные кисти своих рук. Очевидно — у него были проблемы.
В третий раз майор Ортнер открыл глаза, когда почувствовал в воздухе перемену. Это была не свежесть, нет; напротив — повеяло теплом; и сквозь бензиновую гарь, сквозь сырость от реки и тяжелый хвойный настой — проступил, побеждая их, легчайший, едва уловимый аромат. Полевые цветы. Приехали.
Ущелье раскрывалось неторопливо; треугольник неба впереди уже наливался предвечерней голубизной. Она была все ближе, ближе — и вдруг распахнулась во всю ширь. Слева опять были танки. Режиссер почуял поживу. Он привстал, держась за спинку кресла водителя, и кричал оператору сквозь грохот моторов: «Снимай, Курт! Снимай! Крупным планом: пушки, траки, гренадеров, броню. — Его свободная рука стремительно тыкала во все это. — А потом — следуя за направлением танковой пушки — панорамируй на холм!..»
Они мчались вдоль танков, холм летел на них, сухой, обугленный к вершине, и дот был виден так отчетливо! — и раскрытая во всю ширь амбразура, и легкая тень над изломанной грудой железобетона, который прежде был куполом… Эта маленькая легкая тень… Еще мост гудел под колесами лимузина, когда майор Ортнер понял, что это — флаг. Он знал, что это означает, знал, кто поднял флаг, и мгновенно сообразил, что нужно делать. Сейчас — немедленно — не теряя ни секунды открыть дверцу лимузина — и вывалиться в траву. Или просто перемахнуть через борт. Там, в траве, была жизнь… Но он уже знал, что не сделает этого, как не сделал бы этого прежде и не сделал бы никогда — если бы остался жить. Он сидел и смотрел в амбразуру, и когда увидал вспышку — еще успел понять, что этот выстрел — в него. Какая-то сила сорвала его с кресла, и тоскливый, протяжный крик вырвался из его груди: «а-а-а-а-а!..» Но он кричал «Катя!»: «К-а-а-а-тя-а-а!». И вдруг увидал отца. А потом — огромное, в полнеба, лицо. Лицо было из света, проступило светом из голубизны, и в его глазах было столько ласки и такой покой… «Я предал, — успел подумать майор Ортнер, — но Ты все равно любишь меня. Спасибо Тебе…» И когда в следующее мгновение пламя обволокло его и сталь пронеслась сквозь его податливое тело, — он уже не почувствовал этого, потому что Анна успела подхватить его душу и понесла ее туда, где ширился и наливался силой свет.
20. Окончание
— Ну шо, товарышу командыр? Чи не пора вже й до своiх?
Чапа сполз к Тимофею в воронку, отложил автомат, снял пилотку, сбил с нее землю, затем стряхнул землю с волос. Было тихо. На востоке, уже в единственном месте между гор, рдел, угасая, закат. Горы были черными, словно их вырезал ножницами из черной бумаги уличный умелец, изготовитель моментальных портретов. Закат был налит между двух гор, как красный портвейн в бокал, чистый на просвет, и живой, как живое вино. Но его свет уже не светил, и потому река была уже не видна, и долина погружалась в лиловую тьму. Отступавшие автоматчики едва угадывались на склоне, хотя всего несколько минут назад каждый из них был различим; во всяком случае, прицеливание не составляло труда. На шоссе — знакомое зрелище — догорала цепочка костров. В их слабых бликах уже никто не мельтешил — смысла не было.
Ах, да, — ведь Чапа что-то сказал…
Чтобы вспомнить — пришлось сосредоточиться. А для этого сначала сдвинуть, как колпак, восприятие боя, в котором Тимофей все еще находился.
Еще час назад Тимофей был уверен: имея опыт огневой поддержки, которую создавал своим атакам давешний майор, его уже ничем не удивишь. Оказывается — ошибался. Оказывается, простыми средствами — пулеметным и автоматным огнем — можно доказать тебе, такому бывалому, даже в скоротечном бою успевающему держать ситуацию под контролем, — доказать тебе, что весь твой опыт и хладнокровие ничего не стоят, когда в жалкий холмик выброшенной снарядом земли, в холмик, за которым ты пытаешься укрыться, впиваются одновременно десятки пуль. Ты не умещаешься в мелкой воронке от снаряда, вся твоя надежда — на этот жалкий холмик, который стал частью тебя, частью твоего большого тела, и оттого ты ощущаешь каждую впившуюся в этот холмик пулю, ощущаешь, как каждая роется в земле, буравит ее, ищет прохода к тебе; мало того, ты ощущаешь импульс разочарования пули, когда она вдруг с тупым стуком натыкается в рыхлой тьме на свою свинцовую предшественницу…
