– Мудак он полный. Но его читают все учительницы английского. Поэтому в Москве так много его книжек, а дети так плохо знают язык. У него в одном романе фигурировал негр, ебырь-профессионал, который тянул богатых белых теток. Так этот негр перед процедурой посыпал свою…
– Понял, не надо, – проговорил Татарский. – Меня вырвет сейчас.
– …свою огромную черную залупу чистым кокаином, – с удовольствием договорил Григорий. – Ты спросишь: при чем здесь этот негр? Я тебе отвечу. Я недавно «Розу Мира» перечитывал, то место, где о народной душе. Андреев писал, что она женщина и зовут ее Навна. Так мне потом видение было – лежит она как бы во сне, на белом таком камне, и склонился над ней такой черный, смутно видимый, с короткими крыльями, лица не разобрать, и, значит, ее…
Григорий притянул руками к животу невидимый штурвал.
– Хочешь знать, что вы все употребляете? – прошептал он, приближая к Татарскому искаженное лицо. – Вот именно. То, чем он себе посыпает. И в тот момент, когда он всовывает, вы колете и нюхаете. А когда он вынимает, вы бегаете и ищете, где бы взять… А он все всовывает и вынимает, всовывает и вынимает…
Татарский наклонился в просвет между столом и лавкой, и его вырвало. Осторожно поднял глаза на бармена: тот был занят разговором с кем-то из посетителей и вроде ничего не заметил. Поглядев по сторонам, он увидел на стене рекламный плакат. Изображен на нем был поэт Тютчев в пенсне, со стаканом в руке и пледом на коленях. Его проницательно-грустный взгляд был устремлен в окно, а свободной рукой он гладил сидящую рядом собаку. Странным, однако, казалось то, что кресло Тютчева стояло не на полу, а на потолке. Татарский опустил взгляд чуть ниже и прочел слоган:
UMOM RUSSIJU NYE PONYAT,
V RUSSIJU MOJNO TOLKO VYERIT.
«SMIRNOFF»
Все было спокойно. Татарский разогнулся. Он чувствовал себя значительно лучше. Григорий откинулся назад и сделал еще один глоток из бутылки.
– Отвратительно, – констатировал он. – Жить надо чисто.
– Да? А как это? – спросил Татарский, вытирая рот салфеткой.
– Только ЛСД. Только на кишку, и только с молитвой.
Татарский помотал головой, как вылезшая из воды собака.
– Где ж его взять-то?
– Как где? – оскорбился Григорий. – Ну-ка, перелезай сюда.
Татарский послушно встал со своего места, обошел вокруг стола и подсел к нему.
– Я их уже восемь лет собираю, – сказал Григорий, вынимая из-под куртки небольшой альбом для марок. – Глянь-ка.
Татарский раскрыл альбом.
– Ни фига себе, – сказал он. – Сколько их тут разных.
– Это что, – сказал Григорий. – У меня здесь только на обмен и на продажу. А дома у меня две полки таких альбомчиков.
– А они что, все по-разному действуют?
Григорий кивнул.
– А почему?
– Во-первых, разный химический состав. Я сам глубоко не вникал, но к кислоте всегда что-то подмешано. Фенаминчик там, барбитура или еще что. А когда все вместе действует, эффект получается кумулятивный. Но все-таки самое главное – это рисунок. Ты ведь никуда не можешь деться от факта, что глотаешь Мэла Гибсона или красную гвоздику, понимаешь? Твой ум это помнит. И когда кислота до него доходит, все идет по намеченному руслу. Трудно объяснить… Ты ее вообще ел хоть раз?
– Нет, – сказал Татарский. – Я больше по мухоморам.
Григорий вздрогнул и перекрестился.
– Тогда чего тебе рассказывать, – сказал он, поднимая на Татарского недоверчивый взгляд. – Сам понимать должен.
– Да я понимаю, понимаю, – сказал Татарский небрежно. – А вот эти, с черепом и костями, их тоже кто-то берет? Есть любители?
– Всякие берут. Люди ведь тоже всякие.
Татарский перевернул страницу.
– Ух ты, красота какая, – сказал он. – Это Алиса в Стране чудес?
– Ага. Только это блок. Двадцать пять доз. Дорогой. Вот эта хорошая, с распятием. Только не знаю, как она на твои мухоморы ляжет. С Гитлером не советую. Сначала круто, но потом обязательно будет несколько секунд вечных мучений в аду.
– Как это – несколько секунд вечных мучений? Если всего несколько секунд, то почему они вечные?
– Это только пережить можно. М-да. А можно и не пережить.
– Понял, – сказал Татарский, переворачивая страницу. – А твой глюк по «Розе Мира» – он у тебя от какой был? Здесь она есть?
– Не глюк, а видение, – поправил Григорий. – Здесь такой нет. Это редкая марочка была, с драконом- победоносцем. Из немецкой серии «Bad trip Иоанна Богослова»[11]. Тоже не советую. Они чуть повыше обычных и поуже, и твердые такие. Даже скорее не марочка, а таблетка с наклейкой. Много вещества. Знаешь, я бы тебе вот эту посоветовал, с синим Раджнишем. Мягкая, добрая. И на бухло отлично ляжет…
Внимание Татарского привлекли три одинаковых сиреневых квадратика, стоявшие между маркой с «Титаником» и маркой с каким-то смеющимся восточным божеством.
– А вот эти три одинаковых – что это такое? – спросил он. – Кто здесь нарисован? С бородкой и в колпаке? Не поймешь – не то Ленин, не то дядя Сэм.
Григорий одобрительно хмыкнул.
– Вот что такое инстинкт, – сказал он. – Кто здесь нарисован, я не знаю. Но вещь это очень крутая. Отличается она тем, что здесь кислота смешана с метаболиком. Поэтому действовать начинает очень быстро и очень резко, минут через двадцать. И дозняк здесь такой, что на взвод солдат хватит. Я бы тебе не дал такую, но если ты мухоморы ел…
Татарский заметил, что на них внимательно смотрит охранник.
– Беру, – сказал он, – сколько?
– Двадцать пять долларов, – сказал Гриша.
– У меня сто рублей только осталось.
Гриша подумал секунду и махнул рукой.
– Давай, – согласился он.
Татарский протянул ему свернутую трубочкой банкноту, взял марку и спрятал ее в нагрудный карман.
– Во, – сказал Гриша, убирая альбом. – А эту дрянь ты больше не нюхай. От нее еще никому ничего хорошего не было. Только усталость, стыд за вчерашнее и кровь из носа.
– Ты знаешь, что такое сравнительное позиционирование? – спросил Татарский.
– Нет, – ответил Григорий. – Что это?
– Это рекламная техника, в которой ты достиг выдающегося мастерства.
Григорий собирался сказать что-то в ответ, но не успел – над столом нависла тяжелая туша охранника.
– Ребятки, – сказал он, – шли бы вы себе в какой парадняк потемнее. У вас на это сорок секунд.
Путь к себе
