— Не знаю, — пожал плечами Домье и повернулся к Селесте: — А вы как думаете?
— В соглашении не было ни слова насчет стрип-шоу в воде. Но с другой стороны, заточение в келью…
— Да, — сказал Домье.
Вскоре семеро завернутых в полотенце девушек направились к реке.
— Вы и мистер Беллоуз переправите стадо ниже по течению. А я присмотрю за этими, — сказал Домье мистеру Хокинсу.
— Уж вы-то присмотрите, — сказал мистер Хокинс. — Прекрасно. Вот уж точно, что прекрасно. Прекраснее просто некуда.
— Мистер Хокинс, — отчеканил Домье.
Потом Домье взглянул на Селесту и увидел, что ноги ее длинны и узки, как стезя к спасению, бедра ее крепки и изящны, как типографский знак
Придя в себя, он увидел мистера Хокинса, который периодически приподнимал его за ремень и снова опускал на землю.
— Наверное, обморок, — сказал мистер Хокинс. — Он всегда был склонен к обморокам.
Девушки стояли вокруг; полностью одетые, они дружно расчесывали влажные волосы.
— Вот так, в обмороке, он выглядит совершенно очаровательно, — сказала Селеста. — Мне не очень нравится этот орлиный взор.
— И его отец, да и дедушка, они тоже были склонны к обморокам, — сказал мистер Хокинс. — Особенно дедушка. Телесная красота мгновенно сшибала дедушку с ног, как хороший удар в челюсть. Еще живы свидетели того, как он валился на пол, мимолетно узрев коленную чашечку.
— Стадо на той стороне? — спросил Домье.
— Все до последней, — сказал мистер Хокинс. — Думаю, сейчас мистер Беллоуз раздает им телевизионные обеды.
— А неплохое мы устроили представление, — сказала Селеста. — Вы видели?
— Самую малость, — сказал Домье. — Давайте перейдем на ту сторону и соединимся с остальными.
Они переправились через реку, вскарабкались на крутой обрыв, продрались сквозь заросли кустарника, миновали полуразвалившийся, без окон, дверей и крыши, фермерский дом и вышли на бобовое поле, такое неухоженное, что бобы в стручках стали огромными, как адамовы яблоки. На дальней стороне бобового поля они обнаружили мистера Беллоуза, привязанного к дереву посредством многочисленных толстых веревок, обвивавших его ноги, живот и шею. Рот мистера Беллоуза был плотно набит печатными листами, вырванными из требника. Стада и след простыл.
Два виски
с другом
— Вся беда в том, — сказал Гиббон, — что ты неудачник.
— Я тут занялся неким психологическим престидижитаторством и все больше надеюсь, что оно может иметь серьезное прикладное значение, — сказал я, — Необозримые горизонты.
— Фу, — скривился он.
— Фу?
— Вся беда в том, — сказал Гиббон, — что ты идиот. Тебе недостает ощущения собственной никчемности. Ощущение собственной никчемности есть импульс, подвигающий человека сверхпреуспевающего на его потрясающие сверхпреуспеяния, вызывающие у нас почтение и трепетное благоговение.
— Оно у меня есть! — воскликнул я. — Глубокое, неискоренимое ощущение собственной никчемности. Коллекционный экземпляр.
— Рискну предположить, что это все твои родители, — сказал Гиббон, — Слишком мягкие, слишком добренькие, так ведь? Родители должны прививать ребенку ощущение его полной никчемности, это их первейшая задача. В некоторых семьях она решается из рук вон плохо. Некоторые родители пренебрегают своей ответственностью. А что в результате? В мир выходит человек, лишенный твердого ощущения собственной никчемности, а значит, и позыва доказать ошибочность своего собственного о себе мнения, что нельзя сделать иначе, чем достижением ярких, выдающихся достижений в масштабах, превосходящих всякие разумные пределы.
Честность заставляла меня признать, что его чушь лучше моей чуши.
— Лично я, — продолжил Гиббон, — тоже слегка недоделанный по части никчемности. Это все папа. Он не применял иронию. Как тебе известно, коммуникационный микс, изливаемый родителем — или родительницей — на ребенка, на двенадцать процентов состоит из «сделай то», на восемьдесят два — из «не делай этого» плюс шесть процентов телячих нежностей. С крайне малыми отклонениями. Так вот, чтобы не иззанудить себя всей этой мутотой до смерти, родитель (родительница) оживляет свои нотации некоторой дозой остроумия, по преимуществу — немудреной иронией. Ирония придает родительским наставлениям определенную неопределенность и — что самое важное — вселяет в ребенка чувство собственной никчемности. Ибо ребенок делает вполне логичное умозаключение, что тот, с кем разговаривают подобным образом, вряд ли представляет собой что-либо путное. Десять лет такой обработки приносят вполне приличные результаты. Пятнадцать — великолепные. Но вот тут-то папа и подкачал. Он избегал иронии. У тебя есть с собой деньги?
— Достаточно.
— Тогда я закажу еще. Что за чушь ты там придумал с этими своими дублями?
— Я замешаю себя искусственно созданным индивидуумом. И думаю больше о нем, чем о себе.
— Вся беда в том, что ты малость простоват. Не мудрено, что тебя поперли из этой шараги, там думать надо было.
— Я и думал, только все не о том.
— Ну и как это, действует? Эта твоя трансплантация?
— За семь дней ни единой мысли о себе.
— Лично я, — сказал Гиббон, — уповаю на кришнаитский социализм.
Мистер Беллоуз захвачен врасплох, появление персонажа, попкорн подается в нижнем холле
— Угнали стадо, — сказал мистер Хокинс.
Рот мистера Беллоуза мало-помалу освобождался от Писания.
— Полторы тыщи голов, — простонал Домье. — Мама никогда мне не простит.
— Сколько у него человек? — спросил мистер Хокинс.
— Ну, видел я что-то около четырех. Могло быть и больше. Они схватили меня, как только мы вышли на открытое место. Двое их бросились на меня слева, а еще двое их бросились на меня справа, и они меня вообще чуть пополам не порвали. А этот, сам, сидит на здоровенном вороном жеребце, в пяти черных шляпах, и то хохочет, то хихикает, прямо помирает со смеху. Они сдернули меня с коня и швырнули на землю, чуть насмерть не расшибли, и один из них уселся на меня и так и сидел, пока тот обращался к стаду с речью.
— А что же это была за речь?
— Она начиналась: «Дщери возлюбленные». Смысл состоял в том, что Святейшая Матерь Церковь промыслила вызволение этих девушек из гнусных, греховных, гибельных и гадостных тенет Трэфика — это он про нас так — и избавление их же от невзгод, унижений и грязного разврата au-pair жизни через своевременное, с Божьей помощью, вмешательство этих неустрашимых, чистых сердцем иезуитов.
