здесь, но она опасна и непредсказуема. Бывает, кричит по нескольку часов кряду. По какой причине он хочет увидеть ее?
— Привет, — сказал Джон. — Хочу передать привет от ее семьи.
— От семьи? — повторил служитель, явно сомневаясь. — Ну хорошо. Может, это ее немного успокоит.
Он велел привести Мэри.
Женщина была в наручниках, руки за спиной. Это была совсем не Мэри Роуз, во всяком случае не та, которую искал Джон. Перед ним стояла молодая женщина, довольно полная, с болезненным цветом лица и совершенно тупым взглядом. Джон спросил ее, куда подевалась другая Мэри Роуз, та, что с Кеппел - Роу. На это женщина вдруг рассмеялась. Джону нравилось, как она морщит нос, смотреть на нее было даже приятно.
— Это я была другой Мэри Роуз, — сказала она.
Потом она принялась кричать, и ее увели.
Джон бродил по городу и думал. Когда настало
обеденное время, он пристроился в хвост длинной очереди, ожидавшей раздачи бесплатной похлебки. Он спрашивал всех подряд о Мэри с высокими бровями. Некоторые говорили: «Сгинула Мэри», имея в виду корабль, носивший такое же имя.
В основном же никто не знал такой или, наоборот, знали слишком много женщин, которых звали так. Никаких особенных бровей никто не видел, да никто и не смотрел, больно надо. Как они только могли: не смотреть. Из-за своих тупых глаз они столько добра промотали, пустили на ветер. А может быть, они просто самих себя уже давно списали, как промотанное состояние. Он почувствовал, что его мутит от вида этого убожества.
Три дня Джон провел в городе. Он обошел все самые сомнительные кабаки и притоны, большая часть из которых скрывалась под гордыми названиями вроде «Герой», он побывал даже в «Морском Тигре» на Кэпстэн-сквер, пользовавшемся совсем уже дурной славой. Ничего! Он обратился со своим вопросом к трем безработным докерам, но у тех были другие заботы. Подлец Брунел поставил новую машину, на которой десять необученных рабочих могут произвести столько тали, сколько прежде делали сто десять обученных. Теперь им нужно было добыть пороху, чтобы пустить на воздух эту проклятую штуковину. Джон отсоветовал им делать это и пошел дальше. Он опросил моряков сто, не меньше, трех портовых шлюх, двух лекарей и одного писца из ратуши, он даже обратился в воскресную школу методистов. В пивной «Военный трофей» какой-то старик показал ему вместо ответа свою дряблую руку с татуировкой. На Джона смотрела голая пышногрудая красавица с копной волос. Выглядела красавица изрядно пожеванной — из-за бесчисленных морщин. Сверху было написано «Магу Rose», а ниже «Love».
Потом он нашел одну проститутку, которая сказала:
— Знала я одну такую, похожую. Но только ее звали не Мэри Роуз. Она вышла замуж за какого-то торговца или шляпника из Сассекса. Как теперь ее звать, понятия не имею.
Джон стер себе все подметки. Он чувствовал каждый камушек. В конце концов он дошел до какого-то перекрестка, сел на бесхозную телегу и снова задумался. Что делать дальше, он не знал. Глядя застывшим взглядом в пустоту, он сказал:
— Значит, бывает и такое.
«Беллерофон» должен был скоро сниматься с якоря. Морской сундук Джона остался на борту. Но кто сказал, что обязательно нужно стремиться туда, где находится твой сундук. Вот ведь сбежал же сразу после сражения тот моряк, который просемафорил с «Виктори» расплывчатый сигнал, некий Эйбл Боди, взял и дезертировал при первой же возможности. Но мысль о дезертирстве даже не приходила Джону в голову. Хотя бы потому, что он не представлял себе, чем он тогда будет заниматься. В Ост-Индскую компанию его не возьмут, раз он уже завербован. А что еще? К тому же теперь у него остались только его товарищи. Их он, по крайней мере, знал. Он чувствовал, что сейчас ему было труднее, чем когда бы то ни было, заговорить с чужим человеком. И кому он признается, что не знает, как дальше жить? Он поднялся и направился к пирсу.
— Защищать Англию, — сказал они улыбнулся, растянув губы в тонкую улыбку, которую он сам так не любил, когда видел ее у других людей.
Последним, кого он спросил о Мэри Роуз, был маленький мальчик. Он тоже не знал, но уцепился за Джона и потребовал рассказать ему о всяких животных, которые водятся на другой стороне земли. Джон сел и рассказал о гигантском варане, большой такой ящерице, которую называют еще «сальватор».
За таким вараном он наблюдал на Тиморе. Рассказывая о нем, он сам удивился, каким неприглядным у него получился портрет этого чужеземного зверя.
— Сальватор никогда не убегает. Но и не вступает в бой, это противно его природе. Он такой же умный, как человек, и очень ценит дружбу. Правда, он почти не двигается, сядет и сидит на одном месте, поэтому у него так мало друзей. Живет он значительно дольше других зверей, вот и получается, что его друзья умирают раньше него.
— Ну а что он умеет делать? — нетерпеливо спросил мальчик.
— Он очень скромный и терпеливый. Только куры его раздражают. Если попадется какая, он ее может съесть. Он не очень хорошо различает то, что находится в непосредственной близости от него…
— Расскажи лучше, как он выглядит!
— У него такие большие тяжелые веки, как заслонки, а ноздри — овальные, как яйцо. Кожа вся черная, с желтыми крапинками. Хвост длинный, зубчатый и тонкий язык. Этим языком он все осторожно ощупывает.
Мальчик сказал:
Нет, что-то он мне не очень нравится. Наверное, еще и ядовитый.
— Нет, совсем неядовитый, — грустно ответил Джон. — Но люди почему-то считают иначе. Поэтому ему приходится многое сносить. Синегальцы истязают его камнями и огнем.
— Ну, раз он такой медленный, значит, сам виноват! — отрезал мальчик.
Джон поднялся.
— Медленный? Это только так кажется. Самый быстрый бегун на свете не может его догнать, и к тому же он видит на много миль вдаль.
На том Джон и ушел. Это было его прощание с Портсмутом.
Он бесконечно устал. У него не было ощущения, что с ним все кончено, но ему казалось, что все каким-то, пока еще неведомым ему, образом исчерпалось, хотя и продолжало двигаться дальше. Он больше не мог плакать, как ребенок, уже хотя бы потому, что перестал верить в то, будто слезами можно изменить что-то в этом мире. Теперь в нем поселилась где-то в глубине нескончаемая скорбь, сокровенная, всепоглощающая. Она разлилась внутри, притаилась в укромной тиши, и, хотя было ей имя Мэри Роуз, она касалась и всего остального. Погибать Джон не хотел: он снова занял выжидательную позицию. Он старательно избегал вспоминать о том, что собирался развивать свою способность отрешаться от тех событий, которые он не мог принять или одобрить. Теперь он ничего не отвергал. В награду его произвели в лейтенанты. А это немало.
На целых десять лет право принимать важнейшее решение — решение о том, как распорядиться собственной жизнью, — было передано морскому сундуку. Срок, как оказалось, пожалуй, даже слишком большой.
Рядом с развалившимся на части лафетом, ушедшим наполовину в мох, шевельнулся человек. Он поднял голову, подвигал пальцами, руками, одним плечом, потом другим. Он начал ощупывать собственное тело. На лбу обнаружилась кровоточащая рана, на затылке — еще одна. Ребра и плечи болели, и сильно. Ног он не чувствовал.
Какое-то время он сидел и смотрел на свои сапоги, смотрел и не мог понять, отчего они никак не отзываются. Потом он уцепился за остатки пушки и подтянулся, чтобы оглядеться.
Совсем рядом лежал в грязном месиве перепаханного сапогами болота мертвый англичанин, в двух шагах от него — американец, чуть дальше — еще один англичанин, все с искаженными от напряжения или
