— Вас хоронить уже хотели. Оставалась только одна загадка — как вы вообще добрались до берега и к тому же оказались довольно далеко от того изначального места высадки…
Джон Франклин что-то прошептал:
— Слепого…
— Что, простите?
— Слепого вы не нашли там?
— Не понимаю. Какого слепого, сэр?
— Человека в белых одеждах, незрячего.
Озадаченный доктор выглядел крайне обеспокоенным:
— Рядом с вами никого не было, ни живого, ни мертвого. Прошло уже несколько дней… быть может, это вам все только…
— Так, значит, и с ногами у меня все в порядке? Я не парализован?
— Парализован? В бреду вы так шуровали ногами, как будто хотели обойти весь континент пешком. Нам пришлось вас даже связать.
— А что это за корабль?
— Ваш родной!
Франклин молчал.
— «Бедфорд», мистер Франклин! Вы тут вторым лейтенантом. Вы — мистер Франклин!
Больной смотрел на него широко раскрытыми глазами:
— Я знаю, кто я. Только имя показалось мне каким-то чужим.
Он снова заснул. Врач поспешил наверх, доложить капитану.
Мир. Лишь медаль за отвагу напоминала о неудачной атаке на Новый Орлеан. И повседневные тяготы. Работы прибавилось, слишком многих не хватало.
Битва эта, как говорили, никому была не нужна. Просто известие о заключении мира пришло слишком поздно. Но что значит — слишком поздно? На самом деле никто не дал себе труда его дождаться. Вот что это значит.
Корабль возвращался в Англию. Первое время еще говорили о поражении. Пять с половиной тысяч британцев против каких-то четырех тысяч американцев! Британцы потеряли две тысячи, слепо наступая, американцы же, благодаря своим надежным укреплениям, — всего лишь тысячу триста, да и то только потому, что полезли в атаку, захотели героями стать.
То, что по этому поводу думал Франклин, красноречиво выражало его молчание. Говорить о бессмысленности войны — значит придавать ей смысл. К тому же он вообще был еще слишком слаб.
— Из-за какой-то жалкой кучки сбежавших дезертиров и мелкой контрабанды, — сказал один, — не стоило затевать войну с американцами!
Видимо, ради других целей войну затевать стоило.
— И зачем нужно было сжигать Вашингтон и Балтимор? Ведь американцы нам все-таки родственники.
Так-то в войне нет ничего дурного, вот только с родственниками воевать не следует.
— Да это все генерал Пэкенхэм виноват! Совсем уж помешался!
— Просто американцы стреляют слишком хорошо! И где они так навострились?
— Не надо было давать им независимости, этим американцам!
Франклин застонал и отвернулся к стене.
— Совсем еще плох, — услышал он чей-то голос.
Три недели спустя он уже приступил к исполнению своих обязанностей. Он был почти таким же, как прежде. Только вот то, каким он был, проявлялось теперь гораздо более явственно. Он дышал несколько иначе, тело его было спокойно, голова перестала тратить столько сил на то, чтобы скрывать, затушевывать или принуждать.
— Он стал другим, — говорили они и пристально наблюдали за ним.
А сам Джон думал: «У меня больше нет страха. Неужели меня теперь ничем не проймешь?» Это было похоже на новый страх.
Капитан, шотландец по имени Уокер, слыл матерым воякой. Худощавый, нервозный, угрюмый, он всегда приходил в превосходное расположение духа, когда события начинали набирать обороты. Он и Пэзли, первый офицер, были образцами краткости и точности. Быстрота была для них столь же необходима, как для других людей чай, ром, табак или добрые слова. Поначалу они обходились с Джоном внешне вполне безупречно, но по существу — беспощадно. Напрасно он старался изо всех сил. Зато он многому научился. Они открывали рот только для того, чтобы довести до сведения то или иное сообщение или отдать приказ. И ничего больше, никаких объяснений. Если они снисходили до повторения, то и в следующий раз их слова с точностью повторяли сказанное раньше во избежание какой бы то ни было путаницы. Краткость позволяла экономить время, но, похоже, им было этого мало, и потому они призывали на помощь язык, стараясь говорить как можно быстрее. Джон был для них излюбленной жертвой. Их стремительные фразы, неполные сообщения превращались в ловушки, большие и маленькие, которые они расставляли ему ежедневно. Самым малым испытанием для него было исполнение дел, которые уже давным-давно были сделаны. «Я же говорил вам, мистер Франклин!» Они терзали его своим нетерпением, если он переспрашивал или просил повторить.
Теперь все это было позади. В один прекрасный день Джон почувствовал в себе достаточно силы, чтобы сносить нетерпение других, на этом их игры кончились. Он двигался как умел. Он отдавал свои приказы так, как плотник забивает гвозди, каждый по отдельности, следя за тем, чтобы гвоздь шел прямо и входил поглубже. Он делал паузы тогда, когда считал нужным, а не тогда, когда его перебивали. Он больше не прибегал к испытанному средству овладения ситуацией, даже если она становилась критической: он отставил свой застывший взгляд и манеру говорить отрывисто.
Спокойным это путешествие назвать было нельзя. Несколько раз налетал шторм, а возле Азорских островов у них загорелся ют. Вахтенным офицером неизменно оказывался Джон Франклин.
То, что есть моряки и лучше его, Джон знал уже давно, он слишком хорошо представлял себе свою профессию. Он не умел действовать быстро, и в этом была его беда. Ему нужны были благожелательные друзья, более сноровистые и разворотливые, чем он сам. Иначе у него возникнут сложности. И такие друзья не замедлили обнаружиться.
— Проверьте вахтенных, все ли на месте, мистер Уоррен! У вас это получится быстрее.
Мичман Уоррен делал то, что он мог сделать, быстро и скоро — ко всеобщему удовольствию. Джон научился доверяться другим, но тщательно обдумывал при этом — кому и при каких обстоятельствах.
— Легче ему не стало, — сказал капитан Уокер сквозь зубы. — Но как-то он вдруг стал со всем управляться. Он знает, что он может, а чего не может. Это уже полдела.
— Ему еще везет к тому же! — заметил Пэзли, после чего они надолго оставили Джона в покое, никак не комментируя его действия.
Теперь придется им искать другую жертву.
Заключение мира означало будущую нищету. Безработные офицеры получали половину жалованья да кое-что из трофейных денег, жалкие крохи, которые никто и в расчет не брал. Младшие офицеры и мичманы не получали ни гроша. А на Британских островах царила нужда.
— У нас нет никаких шансов! — ругался казначей.
Пауза, задумчивое молчание.
— Отсутствие шансов — тоже шанс, — пошутил кто-то.
— Наш шанс — это мы сами.
Все повернули головы: Франклин. Пока они не поняли, что он хотел сказать. Но если и был человек, который ничего не говорил просто так, не взвесив, так это Франклин. Вот почему они все на какое-то время задумались. Он сам не боялся выглядеть глупцом и не раскрывал рта, пока все толком не поймет, так что можно было, не стесняясь, делать, как он. У него вон какая крепкая голова! Никакая пуля ее не берет. Господь Бог явно благоволит к нему, к этому Франклину, наверняка приберег его для лучших целей. Они помогали ему чем могли.
После разговора со слепым, которого, вполне возможно, и не было на самом деле, Джон чувствовал в себе необыкновенные силы. К тому же шрам, который появился у него теперь на лбу, заставлял других
