причинам, и убывает в Лондон.
Джон предпочитал говорить «секретарь колонии», а не «Монтегью», и «личный секретарь» вместо «Маконоки». Но это мало что меняло. Понятия стали такими же мутными словами, как и имена. Никакие языковые правила, придуманные им, не помогали его измученной голове, уставшей от мрачных мыслей, избавиться от горькой досады.
Маконоки. Монтегью. Отчего он так злится на этих двух джентльменов сомнительного свойства — таких ведь на свете сотни или даже тысячи.
Посмотреть на все с высоты птичьего полета? Пробовал, не помогает. Тот, кто хочет избавиться от чувства досады и горечи, чтобы вернуть себе способность все подмечать и видеть, тому не следует искать спасения в застывшем взгляде.
План демократизации законодательного совета был отвергнут Лондоном — явная заслуга Монтегью. Последствия оказались крайне неприятными: торговцы и ремесленники почувствовали себя обманутыми и обиженными. Они решили, что Джон сделал только первый шаг, затем чтобы не дать им совершить второго. «В своих отчетах для Лондона он пишет одно, а нам говорит другое» — так говорила молва.
И в довершение ко всему история с Кавердейлом.
Один старик упал с лошади и сильно разбился. Семья послала за доктором Кавердейлом, из арестантов, он был приписан к государственному лечебному ведомству и отвечал за их участок. Не застав доктора дома, посыльный не стал его дожидаться, а просто написал записку. Доктор записки не увидел, — наверное, ее сдуло ветром с двери. Пациент остается без врачебной помощи и умирает. Семья ссылается на заверения посыльного, который якобы лично оповестил доктора, и требует наказать доктора Кавердейла должным образом, а также уволить его с государственной службы. Монтегью настаивает на том же, и губернатор принимает соответствующее решение. Вскоре, однако, возникают сомнения в правдивости показаний посыльного. Поселенцы выступают в защиту доктора, который до тех пор ничем дурным себя не зарекомендовал. Губернатор беседует с ним, затем с поселенцами, хочет допросить посыльного. Монтегью настоятельно рекомендует ему оставить решение в силе. Леди Джейн, напротив, считает врача невиновным и не собирается держать это мнение при себе. Губернатор обнаруживает противоречия в показаниях посыльного. Он реабилитирует врача и возвращает его на службу.
С этого дня чтение «Ван-Дименс-лэнд кроникл» перестало доставлять Франклину удовольствие. Газета назвала его «ни на что не способным тюфяком». Он, дескать, жалкая тень достославного героя полюса, который нынче находится под каблуком своей супруги и делает только то, что она ему предписывает. Она-то и есть настоящий губернатор. А он, мол, имбецил. Значение последнего слова он не понял, пришлось смотреть в словаре. Получалось, что он «слабоумный, умственно недоразвитый, дебильный, идиот».
Франклин высказывает предположение, что секретарь колонии в одной лодке с издателем газеты. Монтегью опровергает это. Чуть позже, однако, выясняется, что он лжет, поскольку издатель сам стал похваляться на всех углах сиятельной поддержкой.
Тогда Монтегью меняет тактику и говорит о недоразумении. Выходило, будто он никогда не скрывал того обстоятельства, что с незапамятных времен является соиздателем газеты, о чем он якобы самолично сообщал в свое время сэру Джону. Попутно было замечено, что никакого влияния на редакционную работу он не имеет. У сэра Джона сложилось другое впечатление, теперь он знает цену Монтегью. Он отстраняет его от занимаемой должности.
Монтегью, пойманный на очевидной лжи, именно в силу этого совсем уже теряет совесть, равно как и остатки всякого приличия. Он торжествует, ложь становится правдой. Всякий слышит из его уст, что леди оказывает на губернатора прямо-таки колдовское влияние. Одновременно он, взывая к дружеским чувствам, обращается к ней напрямую и просит вступиться за него перед сэром Джоном. Он делает вид, будто совершенно убит и раздавлен, она из сострадания соглашается, ибо верит в чистоту помыслов и считает, что люди должны мириться. Затея срывается, сэр Джон остается непоколебим. Монтегью ничего не остается, как, вопреки всякой логике, использовать ее неудачную попытку помочь ему в качестве неопровержимого доказательства того, что она вмешивается в политические дела супруга. После чего Монтегью покидает Вандименову землю, отправляется в Англию и делает все возможное для того, чтобы добиться отставки Джона Франклина с поста губернатора: в Лондоне теперь назначен новый министр колоний, лорд Стенли, с которым у него свои связи.
— Частности, — сказал Джон как-то раз Софи, — вот на что уходит все время, а при этом итог может оказаться весьма неутешительным. И политика тут совершенно ни при чем. Я сам что-то сделал не так. И почему я не уволил вовремя этих двоих?
День открытия Тасмании, 1841 год, день большой регаты.
Пять лет минуло с тех пор, как Джон вступил в должность. Ему было ясно, что он не самый лучший губернатор на свете, — настолько он уже освоил это ремесло. Навигация, конечно, дело важное, но ее одной недостаточно.
Повсюду в гавани реяли голубые флаги с серебряной веткой акации в центре полотнища. Леди Джейн собственноручно изготовила эскиз, прежде чем отбыть в Новую Зеландию. Роль первой леди выпало исполнять Софи Крэкрофт, которая сопровождала губернатора, когда он спустился на берег, чтобы открыть праздник.
Сегодня на нем был синий капитанский мундир, застегнутый на все пуговицы. На голове — треуголка, позволяющая скрыть не только лысину, но и шрам на лбу. В последнее время в колонии стали поговаривать о том, что его медлительность — от этого самого ранения в голову. В руке он держит букет красных роз, «английских роз». Чем только не приходится заниматься губернатору-с одними этими символами сколько хлопот. Софи как будто что-то сказала. Неуверенный, он посмотрел ей в глаза:
— Что, прости?
На правое ухо Джон слышал все хуже и хуже. Тугоухость, наследие Трафальгара… Как часто он находил в ней спасение, прикидываясь более глухим, чем был на самом деле, чтобы выиграть время для ответа. Теперь прикидываться было не надо, он и впрямь почти оглох. А еще это дурацкое правило, по которому мужчина, из-за шпаги, должен всегда идти по левую руку от своей спутницы. Он даже не мог придвинуться поближе к Софи, потому что в моду теперь вошли кринолины: проволочный каркас, державший юбку колоколом, делал платья дам еще более раскидистыми.
Софи повторила свой вопрос:
— Ты грустный?
— Я не грустный, я глухой, — ответил он, — и к тому же слепой. Со зрением что-то стало. Я вижу теперь сразу больше и даже быстрее, но частности различаю гораздо хуже. И многое забываю.
Он поймал себя на том, что никогда бы не стал так жаловаться на свои недуги, если бы рядом с ним сейчас была Джейн.
Джейн верила в добро, всем всегда доверяла и с радостью бросалась в бой. Но если она сталкивалась с непроходимой мелочностью и обидчивостью, она становилась холодной и жесткой. Она презрительно вскидывала брови и отстранялась, обращая свою энергию на что-нибудь другое. Сейчас, к примеру, она отправилась в Новую Зеландию, официально — для поправки нервов. В действительности же она просто решила какое-то время отдохнуть от мещанского духа тасманского общества. Может быть, ему следовало бы держать ее подальше от всех этих служебных неурядиц? Или, наоборот, еще более активно привлекать к своим делам?
Они слышали, как полковой оркестр настраивает инструменты. Софи опять что-то сказала. Джон остановился и повернулся к ней здоровым ухом.
— Мне хочется за что-нибудь бороться, — сказала она. — Я только пока еще не знаю за что.
Джон смотрел на ее аккуратный нос. Со стороны могло показаться, будто она сердится. Софи была девушкой тихой и вдумчивой, необузданная горячность была ей скорее не свойственна. Именно поэтому так забавно и трогательно было видеть, как дрожат у нее крылья носа. Джон отвел взгляд и улыбнулся какому - то ребенку. Ребенок просиял в ответ. Они пошли дальше. «Опять иду с приклеенной улыбкой, — подумал он. — Имбецил… Одно слово, слабоумный».
«Он — тихоход, твердо придерживающийся принципа — тише едешь, дальше будешь. Он — добрый великан. Вот только, к сожалению, у него есть вредная привычка выступать с честными речами. Но все же лучше иметь дело с тяжеловесным тугодумом, чем с легкомысленным прощелыгой». Это Линдон С. Нит так написал, один из редакторов светской хроники в «Тру колонист». А несколькими строками ниже он заявляет:
