подобного в истории колониального ведомства до сих пор не случалось.
Затем он поднялся и попросил разрешения откланяться. При этом он подумал: «Я тебя знаю, а ты меня нет. Может статься, я сумею добиться того, чтобы королева и премьер-министр задали тебе те же вопросы».
После беседы с министром Джон несколько часов подряд бродил по городу. У него не было ни малейшего поползновения смириться с поражением. Наоборот, он собирал отточенные формулировки для следующей атаки. Время от времени он запинался о какой-нибудь камень или налетал на кого-нибудь, кто как раз выходил из магазина. Ради отборной речи он набивал себе шишки и синяки. Но только для того, чтобы преподнести их потом в той или иной форме лорду Стенли.
Постепенно он успокоился. Его досада показалась ему мелкой на фоне этого Лондона. Все равно невозможно сосредоточиться на собственной персоне, когда вокруг так много всего, что можно увидеть и прочитать. Улицы исходили на крик от бесчисленных букв: там они превозносят до небес дешевые наемные кареты, тут они встали навытяжку перед почтенным джином или благородным табаком, а рядышком они пузырятся на хлопчатых полотнищах, трепещут на деревянных палках — демонстрация сторонников всеобщего избирательного права. Джон с трудом справлялся с этой задачей — одновременно смотреть и читать, тем более что ему постоянно встречались новые, сложные слова. Вот, например, «дагеротип». Джон подошел поближе и прочитал то, что было написано мелким шрифтом: «Порадуйте себя чудом природы! Закажите натуральный портрет!» Чуть дальше, на лавке очочного мастера, вывеска: «Стекла для глаз! Больше видишь — больше знаешь! Солидный подарок солидным господам!» Заманчивые фразы, похоже, и впрямь достигали своей цели. Толстые очки, считавшиеся в былые времена признаком слабеющего зрения или в лучшем случае символом учености, украшали нынче лица многих людей, в том числе и весьма молодых.
Кроме того, Джон повстречал две многолюдные похоронные процессии и установил, что теперь не только сюртуки стали делать приталенными, но и гробы. Со стороны казалось, будто хоронят виолончель.
Целый час он провел в книжной лавке. Бенджамин Дизраели, которого он знал еще мальчиком, был представлен двумя романами, имелся тут и Альфред Теннисон, сородич Джона из Линкольншира, он писал вполне сносные стихи, которые дошли до самого Лондона.
Джон забрел в гавань, тонущую в черных клубах угольного дыма от пароходов. Видимость, впрочем, все равно оставалась хорошей. Один из докеров крикнул:
— Глядите-ка! Да это ж Франклин! Тот, что сапоги свои жевал!
Джон пошел дальше, добрался до Бетнал-грин. Там люди жили в подвалах, откуда тянуло гнилью. Он терпеливо выслушал худенькую девочку, ей было лет тринадцать, не больше, она хотела пригласить его к себе. Двоих ее братьев сослали на каторгу за то, что они стащили в какой-то лавке полувареную говяжью ногу и съели ее. Она может раздеться для хорошего господина, медленно-медленно, и спеть еще песенку, всего за один пенни. Джон расчувствовался, ему стало не по себе, он сунул ей шиллинг и в смятении обратился в бегство.
Почти все окна тут стояли без стекол, и в дверях, похоже, никто не нуждался, воровать было нечего. Зато полиции, кажется, прибавилось. На каждом углу попадались бдительные стражи порядка, в мундирах, но без оружия, — весьма благоразумно, ничего не скажешь.
На вокзале Кинг-кросс Джон послушал пыхтение локомотивов и стоя прочитал газету. Три миллиона жителей теперь. Двести возов пшеницы уходит ежедневно на выпечку хлеба, забиваются тысячи голов скота. И все равно на всех не хватает.
Нищие, кстати, говорят слишком быстро, не хотят особо досаждать. Говори они медленнее, подумал Джон, это воспринималось бы не как докучливое приставание, а как начало беседы. Но именно этого-то они, вероятно, и стремятся избегать.
В течение следующих недель Джон обошел с визитом всех своих друзей. Тех, что еще были живы.
Ричардсон сказал:
— Нам уже по шестьдесят, дорогой Франклин. Скоро нас спишут, как списывают линейные корабли. И никакая слава тут не поможет.
Джон ответил:
— Мне пятьдесят восемь с половиной!
Доктор Браун принял его в Британском музее, среди книг и образцов растений. Он предусмотрительно заложил пальцем толстый фолиант, чтобы не потерять важное место, и так держал его в продолжение всей беседы. Когда же Джон рассказал ему о том, как обошелся с ним Стенли, старик от возмущения всплеснул руками и страшно рассердился на спесивого лорда и на потерянную страницу. Он сказал:
— Я поговорю с Эшли, графом Шефтсбери! У него доброе сердце. Он передаст все Пилу, а там посмотрим. Еще неизвестно, кто будет смеяться последним!
У молодого Дизраели Джон встретил художника Уильяма Уестолла. Брови у него совсем поседели и превратились в какие-то дикие заросли, мешавшие ему смотреть. Он говорил отрывистыми фразами, а иногда и вовсе отдельными словами, но встрече был явно рад. И сразу же, как в былые времена, в разговоре возникла извечная тема: что есть красота и добро? Являются ли красота и добро делом рук человеческих или же уже наличествуют в мире? Джон, будучи открывателем, склонялся скорее к последнему. Самые складные фразы получались у Дизраели. Джону не удалось запомнить ни одной.
Несколько дней спустя Джон навестил Бэрроу, который выглядел вполне здоровым, говорил оживленно, но понимал только такие ответы, которые ограничивались «да» или «нет». Впрочем, «нет» он принимал неохотно.
— Разумеется, вы возглавите экспедицию, мистер Франклин! «Эребус» и «Террор» готовы к отправке, деньги есть, пора наконец найти этот Северо-Западный проход! Сколько можно откладывать?! Позор, да и только! Какие такие важные дела мешают вам взяться за это дело?
Джон объяснил свои обстоятельства.
— Совершенно в духе Стенли! — возмутился Бэрроу. — Ни во что не вникает, все наскоком, все нахрапом, все делает левой пяткой, но при этом хочет быть во всем правым! Я поговорю с Веллингтоном, он найдет что сказать Пилу, и тогда Пил задаст этому Стенли по первое число!
Чарльз Беббедж тоже пришел в негодование и страшно возмущался, главным образом, правда, по поводу собственных неурядиц.
— Счетная машина? Мне не дали ее построить! Слишком дорого, видите ли! На какой-то там Северо - Западный проход деньги есть, пожалуйста! Хотя всякому ребенку ясно, что проку от него никакого… — Он запнулся, бросил на Джона смущенный взгляд и продолжил, несколько смягчившись: — Нет, я буду только рад, если у вас там все с этим делом сладится…
— Я не еду, — перебил его Джон. — Едет Джеймс Росс.
Питер Марк Роже основал Общество по распространению полезных знаний, регулярно устраивал его заседания и между делом занимался лингвистическими исследованиями. Затею с листовертом он не совсем еще отставил:
— Все проблемы уже решены, кроме одной — как изготавливать картинки. На континенте объявился некий Фойгтлендер, он пытается сделать нечто подобное на основе дагеротипов, но толку пока никакого. Для каждой отдельной картинки исполнитель должен застыть на определенной фазе движения, чтобы его можно было снять. Только для одной секунды подвижного изображения требуется как минимум восемнадцать таких картинок. Нет, эта метода слишком сложная и слишком медленная.
Роже явился к Франклинам главным образом потому, что ему было любопытно посмотреть, как теперь выглядит Джейн. Сам он, при своем почтенном возрасте, казался несравненным элегантным красавцем.
Встретился Джон и с капитаном Бофортом, гидрографом из Адмиралтейства. Он рассказал Джону, что составил шкалу силы ветра, которая теперь применяется в обязательном порядке при ведении вахтенных журналов. На рассказ ушло много времени, потому что на каждой единице они пускались в воспоминания. На прощание Бофорт сказал:
— Я поговорю с Берингом о вашей истории со Стенли, чтобы он поставил в известность Пила. Еще посмотрим, кто будет смеяться последним! Да, кстати, вы действительно не хотите больше в Арктику?
Джон ответил:
