высокие звуки Джону не нравились, с гораздо большим удовольствием он задержался бы на низких. И все же он радовался, когда повторялись запоминающиеся фрагменты. На большее он и не рассчитывал, учитывая глухоту. Он мало что понимал в музыке и чувствовал, что за быстрыми пассажами ему все равно не угнаться. Его мысли обратились к экспедиции. Нужно было заготовить побольше мяса. Качество и способы хранения, содержание соли, выбор живности, ни в чем нельзя полагаться на случай. Две-три зимовки просто так не сдюжить, если полагаться только на удачу. Все должно быть тщательно продумано и подготовлено.
Когда пошла последняя соната, называвшаяся «Опус № 111», с ним произошло что-то странное. Его мысли оторвались от говядины и бочек, глаза продолжали смотреть в том же направлении, но перестали видеть старика за роялем. Музыка была печальной и в то же время легкой, светлой, прозрачной, медленная часть напоминала прогулку вдоль берега, волны, следы на ребристом мокром песке. Одновременно от нее возникало такое чувство, словно едешь в карете и наблюдаешь за пейзажем из окна, то выбирая из него свободным взглядом далекие дали, то выхватывая ближние картины. Джону показалось, будто в этот момент ему открылась мысль как таковая, до мельчайшей последней клеточки, обязательная выстроенность всякой мыслительной конструкции и ее произвольность, извечность идей и их преходящесть. Все было ясно, понятно и вселяло оптимизм. Когда отзвучали последние звуки, Джон вдруг осознал: на свете нет ни поражений, ни побед. Все это выдуманные понятия, плавающие на поверхности представлений о времени, установленных человеком.
Он подошел к Мошелесу и сказал:
— Медленная часть была как море. Я в этом кое - что смыслю.
Мошелес просиял в ответ. Как он умеет сиять, этот старик!
— Да, разумеется, сэр, море, molto semplice е сап- tabile, как доброе прощание.
По дороге домой Джон сказал Джейн:
— Так много всего еще. Вернусь из экспедиции, непременно займусь музыкой.
С каждого офицера и мичмана экспедиции был сделан на память дагеротип. Все по очереди они усаживались на стул перед ниспадающим бархатным занавесом и глядели прямо, с видом благородным и подтянутым. Пахло как на поле боя, оттого что необходимая яркость освещения обеспечивалась вспышкой от запала. Сэр Джон не стал снимать шляпу — чтобы скрыть лысину. Ради него и все другие участники экспедиции не стали снимать шляп, кроме одного молодого мичмана.
— Команда как на подбор, золото, а не парни! — сказал второй командующий, капитан Крозье.
— Верно, — согласился Джон, — Извините, я сейчас!
Он что-то пометил себе, чтобы не забыть. Вскоре после этого он писал Питеру Роже: «Если использовать для листоверта дагеротипы, то необходимо уменьшить временные промежутки между отдельными снимками настолько, чтобы человеку не нужно было то и дело расслабляться и снова принимать необходимую позу. Вполне вероятно, тогда удастся произвести такое количество снимков за одну секунду, что исполнители смогут двигаться естественным образом. Замечу при этом, мои сомнения относительно полезности листоверта пока не развеялись. Важно, чтобы он использовался из правильных побудительных мотивов и для верных целей. По возвращении изложу вам некоторые соображения, касающиеся технической части».
Когда утром 19-го мая корабли отошли от причала, Софи отвернулась и заплакала. Джон видел это с верхней палубы. Джейн, кажется, попыталась приободрить Софи какой-то шуткой. Джон знал, что веселое равнодушие Джейн может утешить скорее, чем глубокое сочувствие. Элла ни на что не отвлекалась, она все махала и махала, подпрыгивая на месте, как некогда это делала ее мать. Все рассчитывали на то, что путешествие займет не больше года. Даже Крозье сказал:
— Если все пойдет хорошо, этим летом мы уже пробьемся.
Два часа спустя пирс Гринита скрылся за поворотом реки. Вдоль по Темзе «Эребус» тащил маленький колесный пароход, называвшийся «Гром», а «Террор» тянул совсем уже крошечный «Вихрь». Десятилетиями Джон считал, что смысл навигации заключается в том, чтобы дать свободу судну, которое в состоянии самостоятельно добраться до цели, если не чинить ему особых препятствий. Ни разу за всю жизнь он не сказал: «Пойдем туда!» — он всегда говорил только: «Пусть идет туда!» Теперь нужно было как - то смириться с этими буксирами, хотя даже высокий нос «Эребуса» не защищал от черных клубов дыма, которые пускал «Гром». Джон кашлял и ворчал, но в глубине души был счастлив, как тогда в детстве, в Скегнессе. Он схватил за плечи стоявшего рядом с ним Фитцджеймса, капитана «Эребуса», и хорошенько встряхнул:
— Какие мы лихие! Бегство удалось!
Фитцджеймс только вежливо улыбнулся.
— Прошу прощения, — тихонько извинился Джон.
Он вспомнил, что Фитцджеймс страстно влюблен
в Софи.
— Год, два — это долгое время, — сказал лейтенант.
— Вот и я о том же, — пробормотал Джон.
Сам он рассчитывал скорее на три года и не без ехидства вспоминал всех тех любителей прогресса, которые водили пальцами по морской карте к северу от Канады, прокладывая ровный путь между бесчисленными островами и, видимо, полагая, что и корабли пойдут вот этим курсом, только немного помедленнее. Пройти тысячу миль под парусами, потом восемь месяцев сидеть во льдах, потом снова пройти несколько миль и снова ждать — всякое представление о том, что такое медленно, давно бы уже улетучилось у таких людей. Три месяца ожидания, и они уже перестанут верить в то, что на свете существует движение, и оттого попросту сойдут с ума.
Следующая почтовая остановка: Стромнесс на Оркнейских островах, чтобы отправить письма, затем Петропавловск-Камчатский или Гонконг, чтобы получить. Семь почтовых голубей у них на борту, две тысячи книг и два механических органа, которые умеют играть около тридцати разных мелодий, правда опус № 111 не умеют. Запасов продовольствия должно хватить на четыре зимы. Господа «Гром» и «Вихрь» распрощались с ними у острова Рона. И скоро о них напоминали только два грязных облачка у самой линии берега.
Добрый месяц груженные доверху суда, обитые медью, были уже в пути. Они шли через Атлантику. Двенадцать служб успел отслужить за это время Джон Франклин, и, хотя команда замечала, что его проповеди берутся не из тех книг, которые для подобных целей предназначены, она все же была довольна. Парусный мастер сказал:
— Наш Джон Франклин настоящий епископ, переодетый в капитана, и потому еще святее.
В конце июля они заметили в море Баффина китобойное судно, носившее имя «Дерзкий». Шкипер нанес дружественный визит и побеседовал с Джоном Франклином. Он рассказал, что лед в этом году тут крепче, чем в прошлом.
— Я надеюсь, что мы пробьемся, — сказал Франклин с серьезным видом, — а команда надеется на меня.
Шкипер был человеком логики:
— А если вы умрете, сэр?
Джон посмотрел на воду за бортом:
— Тогда я буду надеяться на команду. То, что останется от меня, не обязательно должно быть лично мной.
Это была одна из фраз, которая уже встречалась в какой-то из его странных проповедей.
Поскольку ветер был благоприятным, корабли вскоре разошлись. «Дерзкий» остался дрейфовать, так как поблизости обнаружился кит. «Эребус» и «Террор» двинулись на север, в сторону Арктики. Они находились еще в пределах видимости, когда пошел первый снег.
Крепкие корабли, оснащенные всем необходимым, ловкие матросы, достойные офицеры, бесстрашные и вдохновенные, под командованием терпеливого и твердого духом почтенного джентльмена — такой запечатлелась, как на застывшем снимке, эта экспедиция в памяти людской.
