– Ай, молодец… Мужчина. Покури пока…
Ларин, естественно, не ответил. Вдыхал дым.
Что, интересно, за гадость этот урод курит?
Нда, господин тележурналист…
Вас ведь, очень похоже, скоро убивать будут. Скорее всего, именно сегодня.
Да какой там сегодня.
Прямо сейчас.
А вам в такой удивительно важный, можно даже сказать, патетический, момент все равно исключительно какая-то херня в голову лезет.
И ничего более…
Вот ведь, блин…
Может, вы моральный урод?
Докурил, выплюнул окровавленный окурок, вопросительно посмотрел на «старшего».
Тот довольно осклабился.
– Ай, мужчина… Понял теперь, что мне от тебя нужно?
Глеб отрицательно помотал головой. Удивительно, но она уже почти не болела.
Стресс, не иначе…
– Если б понял, уже б торговался, причем исключительно упорно. И никакими пытками ты б меня не запугал… Вообще никакими. В принципе мне, абрек, моя жизнь дорога, хотя бы как память… Я у себя – один…
Кавказец в ответ только лениво усмехнулся.
Презрительно так.
Одной половиной лица.
Вторая продолжала оставаться непоколебимо спокойной.
– Зачем так говоришь? Знаешь ты все. Все знаешь. Кассетка мне нужна. Ма-а-аленькая такая кассетка. Которую тебе девки передали. Отдашь – будем говорить о том, во сколько ты свою жизнь ценишь. Не отдашь – извини. У меня, как вы, русские, говорите, – договор. Который дороже денег.
Глеб в ответ только усмехнулся. Тоже, как кавказец, одной половиной лица.
Вторую он просто не чувствовал.
– У нас, у русских, дороже денег – не договор. А уговор. Разные это вещи, совсем разные. Настолько разные, что тебе просто не понять… Но это неважно. А важно то, что промахнулся ты, абрек. Нет у меня никакой кассетки. Не передавали-с мне ее никакие девки. Даже не знаю, о чем ты говоришь, вот ведь какая фигня…
Старший опять поцокал языком и укоризненно покачал головой:
– Ай-ай-ай… Нет, говоришь?.. Жаль. Я думал – ты не только сильный. Думал, ты умный. А ты труп. Разницу знаешь? С умным можно договориться. С трупом нельзя.
Глеб с трудом сглотнул неожиданно ставшую сухой и вязкой кровавую слюну. То, что этот урод не шутит, он понимал прекрасно. Такие вообще не шутят.
Вернее, шутят.
Вот только чувство юмора у них… кгхм… своеобразное. Потустороннее, можно сказать.
Никакой европейской логике не поддающееся.
И веет от этого чувства юмора тяжелым замогильным холодом.
– Было бы о чем – договорились бы. А пока – не о чем. Может, лучше сразу к деньгам перейдем?
Кавказец протяжно вздохнул:
– Нет, ты меня все-таки не понял… Я же сказал: о деньгах мы потом поговорим. Мне сказали, как кассету отдашь, ты – мой. Что хочу, то и делаю. Хочу – убиваю, хочу – отпускаю, хочу – в жопу ебу. Понял? Как отдашь. А пока ты – не мой, ты хозяйский. А ему ты не нужен, ему кассета нужна. Как там у ваших блатных говорят? Всосал?
Глеб медленно покачал из стороны в сторону по-прежнему мерно гудящей головой:
– Нет. Это ты меня не понял, абрек… Какая еще на х… кассета? Какие девки? Нету у меня ничего похожего, нету, понимаешь?!!
Кавказец снова вздохнул, тяжело поднялся с табуретки, сделал два шага вперед и наклонился прямо к его лицу:
– Есть. Я. Знаю. Что. Есть. Понял, русский пидарас? Или не понял?
И тогда Глеб, все-таки не выдержав, смачно харкнул кровавой слюной прямо в нависшую над ним ненавистную небритую рожу…
Когда он снова пришел в себя, старший сидел за грубо сколоченным столом, время от времени потягивая характерно пахнущую «беломорину».
План палил.
То ли успокаивался, то ли наоборот – приводил себя в нужную для предстоящей работы кондицию.
Между столом и Глебом стояла табуретка, аккуратно накрытая белой тряпицей, на которой лежали какие-то блестящие приспособления. А рядом с табуреткой сидела на корточках та самая русоволосая камея и тоже что-то курила.
Может быть, тоже коноплю.
А может, и нет.
Глеб попытался сфокусировать взгляд.
Нет, точно нет.
Обычную сигарету.
С фильтром.
Кавказец в очередной раз пыхнул папиросой и презрительно посмотрел на пленного.
– Ну, что, пришел в себя, пидарас? Хорошо. Только договариваться теперь мы с тобой уже не будем. Живой ты мне больше не нужен, по нашим обычаям после такого только один жить может. А где кассета, ты мне и без всякой торговли скажешь. Через минуту. Или через час. Или через два. Скажешь. Не веришь?
Глеб попытался хмыкнуть.
Получилось, надо сказать, хреново.
– Дурак ты, абрек. Психолог хренов… Я теперь вообще молчать буду. Чем дольше промолчу, тем дольше проживу…
Кавказец в ответ только гортанно расхохотался:
– Это не я дурак, русский. Это ты дурак. Потому что ничего не понимаешь. Это, – он кивнул в сторону русоволосой, – Лейла. Врач. Хороший, – он снова поцокал языком, – врач. Была. Моих детей лечила. И у соседа моего русского лечила. Ай, хорошо лечила… А потом ваши ее мужа и детей убили. Бомбой. Она на базаре была, когда они прилетели. Не любит она вас теперь, ой, не любит… Соседских детей, которых лечила, убила. Всех троих. И мать их убила. Ножиком таким медицинским. А соседу яйца отрезала и отпустила. Чтоб ваш род больше не плодился. И к нам ушла. Так что ты все скажешь… Мне не скажешь – ей скажешь. И где кассета лежит, и кто из девок ее тебе передал, скажешь… А время у меня есть. Подожду…
Русоволосая тем временем стремительным, гибким и плавным движением поднялась на ноги, несколькими красивыми, уверенными взмахами сильных рук с узкими аристократическими ладонями и чуть крупноватыми запястьями отряхнула слегка запылившийся подол модной шерстяной юбки и спросила у старшего неожиданно мягким, низким грудным контральто:
– Можно?
Старший кивнул:
– Конечно, Лейла, конечно, девочка моя…
Она коротко кивнула, взглянула оценивающе на Ларина и повернулась к двум молча курившим до этого эпизода в углу «младшим» кавказцам:
– Альви, Руслан, подготовьте русского.
Глеб хотел пошутить, что это по-военному четкое распоряжение отдано на прекрасном русском языке, но все дальнейшее произошло настолько быстро, что времени на шутки у него просто-напросто не осталось.
