Ни мгновения.
Его грубо, выворачивая скованные браслетами руки и сдирая с запястий остатки и без того безумно саднящей кожи, подняли, сильно, но не зло, как покойника, пнули сначала под коленки, а потом по икрам, вышибая ступни вперед.
Он еще успел подумать, что теперь знает, что такое дыба, – и снова потерял сознание.
И еще его, кажется, снова вырвало.
В себя он пришел только тогда, когда ему снова стало дико больно: на этот раз в затекших до безобразия мышцах ног.
Теперь он лежал на спине, прикованные руки – над головой, бесстыдно расставленные в разные стороны ноги за лодыжки прикручены к грубым табуретам, на которые для верности взгромоздили свои немаленькие тела «младшие» горцы.
И еще – он был без штанов.
Совсем.
И без трусов тоже.
Он резко дернулся, пытаясь освободиться, но это вызвало только взрыв ненавистного гортанного смеха.
Ларин смирился.
А потом на него снова вылили ведро воды, и над разбитым в кровь и слизь лицом склонился чеканный профиль горянки.
– Теперь ты меня слушай, русский. Арби больше не слушай. Только меня слушай, больше никого. Я тебя сейчас буду спрашивать. Ты – отвечать. Ответишь неправильно – буду давить тебе яйцо шпилькой. Сначала левое. Хочешь посмотреть, какие я туфли для тебя надела? На, смотри…
Туфли были что надо. Черные, лакированные, модельные, с высоким, тонким, окованным блестящим золотистым металлом каблуком. И нога была что надо: сильная, красивая.
Такая нога должна скользить по натертому прозрачным воском древнему паркету, а не давить острием этого самого каблука яйца пленным в грязном, заплеванном подвале.
Но больше всего Глеба поразило выражение ее лица.
Оно было по-настоящему вдохновенным.
Ему стало жутко.
– Посмотрел? Так вот, я и вправду врач. Поэтому давить буду сначала не сильно. Вот так…
И Ларина разорвала пополам жуткая вспышка боли в паху.
Он даже не понял, орал или просто хрипел.
– А потом сильнее. Вот так.
На этот раз он даже не заорал.
Воздух стал густым и вязким, как смола, и им было просто невозможно дышать.
Ему показалось, что он умер, а потом его снова окатили ледяной водой.
– А если мне не понравится, что ты говоришь, я его просто раздавлю. У тебя, русский, ровно шесть попыток: по три на каждое яйцо, понял? Так что не ври мне. Будешь врать – порежу на кусочки. Это будет очень больно, русский…
Глеб в ответ только судорожно запихивал ставший внезапно разряженным холодный воздух в раскаленные, обожженные собственным страшным криком легкие.
– Итак, русский, где кассета?
И, медленно, со вкусом:
– Раз.
Передышка.
– Два.
Снова передышка, затяжка длинной сигаретой с красивым золотистым фильтром.
– Три.
Глеб успел зажмуриться и приготовиться к страшной, запредельной боли, но она почему-то все не приходила и не приходила. Только что-то липкое и теплое плеснуло в лицо и что-то мягкое тяжелым рыхлым мешком придавило голые ноги.
А затем в гулкой тишине каменного подвала раздался до боли знакомый и внезапно ставший на удивление родным ироничный голос самого ядовитейшего из всех ядовитых на этой печальной, но по- прежнему прекрасной земле референтов. Личного помощника его сиятельства Дмитрия Александровича Князева, Андрея Ильича Корна:
– Да, дружище… Эк тя тут раскорячило…
Ларин робко открыл один глаз.
Левый.
Тот, который был, по ощущениям, ближе к голосу.
Первым, что он увидел, была элегантная мужская ступня в тонком шелковом носке и безумно стильном черном лакированном ботинке.
Ступня переступала через совершенно мертвое тело одного из младших кавказцев, и идеально заутюженная стрелка серых, тончайшего сукна брюк, которые предпочитал носить в это время года господин личный референт, разрезала ядовитый свет настольной лампы ровно на две равные половины.
На колющий глаза свет и благодатную тень.
Ларин открыл второй глаз, подняв взгляд вверх, обнаружил легкую темную кожаную куртку, незнакомой конструкции хищный длинноствольный пистолет с внушительной трубкой массивного глушителя, поднятый воротник, вязаную шапочку, внимательные, слегка ироничные серые глаза за стеклами стильных очков в тонкой металлической оправе – и с облегчением потерял сознание.
Глава 25
Привел его в себя Корн так же легко, как Лейла, тело которой мертвым грузом придавило ему ноги.
И тем же способом.
Полведра ледяной воды – и все дела.
Пока Ларин, радостно отфыркиваясь, приходил в себя, Корн щелкнул выкидной финкой и двумя резкими, точными движениями перерезал кожаные ремешки, которыми его лодыжки были прикручены к двум табуреткам, похлопал по карманам мертвых горцев, чертыхнулся, взял сиротливо лежащую на столешнице связку ключей и занялся ларинскими браслетами.
Потом, пока тот мучительно разминал затекшие кисти, критически осмотрел его с ног до головы и решительно предупредил:
– Так. Целоваться в знак благодарности – запрещаю. Категорически. Лучше иди, умойся, там направо сортир есть. А я пока тут этих орлов слегка пошмонаю…
Ларин поморщился:
– Хорош трепаться… лучше закурить дай, – и устало привалился спиной к выложенной булыжником стене подвала.
Корн посмотрел на него неодобрительно, но сигарету все-таки дал. Чиркнул, высекая огонек из дорогой золотой зажигалки. Потом немного подумал и достал из внутреннего кармана узкую и плоскую фляжку, отвинтил колпачок:
– На, хлебни… Херово пришлось?
Ларин аккуратно взял во все еще отекшую ладонь фляжку, хлебнул, запрокинув голову, обжигающий теплый виски, хмыкнул мечтательно:
– Скажи, Андрюх, а тебя никогда не били шпилькой модельной женской туфельки прямо по яйцам? Так, чтобы аж со всей дури?
Корна передернуло.
– Нет, слава Богу…
– Повезло…
Ларин прикрыл глаза и тихо выпустил легкую струйку фиолетового сигаретного дыма прямо в каменный потолок…
