пусть похмелье снимет. Он же может, сам говорил…
– А что… – Глаза у Шацких слегка просветлели. Он, вообще-то, был умным человеком, Ваня Шацких, но у него было два конкретных недостатка: алкоголь и немотивированная вера во все сверхъестественное. – А что… Это и правда, идея…
И начал набирать трясущимися руками номер на аппарате, услужливо пододвинутом успешно опохмелившимся Художником.
– Привет, Юр, это Ваня Шацких. Это ты вчера коньяк выпил?
Глеб, нервно вздрагивая от прорывающегося смеха, включил громкую связь на параллельном телефонном аппарате – прямой городской номер был у них с Шацких общий.
Редакция поскупердяйничала.
В телефоне щелкнуло.
– Привет, Вань… Какой, к матери, коньяк… Мы ж вчера вроде водку с тобой пили…
– А-а, ну, неважно… Слушай, Юр, сними похмелье, а?
На другом конце провода образовалась минута молчания.
– Чего? Слушай, не слышу ничего… башка трещит, а тут ты еще… Какое похмелье?
– Какое-какое. Натуральное! Ты ж колдун! Сними, а?
В трубке неразборчиво замычали, потом оттуда раздалось хриплое дыхание.
– Слышь, Вань… Ты что, совсем дурак, да? Иди, пивка попей, идиот, твою…
И – короткие гудки. Трубку повесил, значит.
На Шацких было больно смотреть.
Похоже, он утратил веру в человечество.
Глеб с Художником давились от смеха.
Глеб даже с кресла сполз и сидел на полу, уронив голову на столешницу.
– Ну, колдун… – Сашку просто корежило, слова выдавливались по одному, с явным запозданием.
Потом, кое-как отсмеявшись, оператор посмотрел на часы:
– Кстати, насчет пивка-то он прав. Двенадцать уже, буфет открылся. Пойдем, мужики. Заодно и перекусим чего-нить горяченького…
В буфете Шацких через некоторое время начал приходить в себя.
Через пятнадцать минут – просветлел, через полчаса, после обязательных ста грамм – повеселел, через сорок – все понял и смертельно обиделся, а к концу застолья еще раз все понял, простил и ржал над хохмой вместе со всеми.
Хороший он все-таки парень, Ваня Шацких.
Не случайно с Глебом в одном кабинете ужился.
Другие-то все сбегали, рано или поздно…
…После буфета, отправив пришедшего в рабочую кондицию Художника в монтажную, Глеб пошел к Ленке.
Если женщина просит… а тем более, зовет… а тем более, такая…
Надо быть идиотом, чтобы не пойти.
Полным идиотом.
Такое не лечится…
Глава 4
На двери скворцовского кабинета висела пластиковая табличка, на которой красным фломастером аккуратным девичьим почерком было написано: «Если ты не по делу и тебя не звали, лучше сразу иди на хер. Если по делу или тебя звали – сначала постучись».
И три восклицательных знака.
Глеб хмыкнул и вошел, предварительно постучавшись. Сам терпеть не мог, когда без стука вваливались.
Ленка что-то писала за конторкой, встав острыми коленками на мягкую кожаную табуретку.
Сначала, когда она только пришла на ящик, собственного стола ей было не положено, вот и приспособила старую мебель со склада.
А потом привыкла.
Сейчас вот, вроде, все при ней – и звезда непридуманная, и отдельный кабинет, а пишет все равно за конторкой.
Странная штука жизнь.
Загадочная.
Глеб со вздохом взглянул на затянутую в тесную кожаную юбчонку одну из самых красивых попок отечественного Ти-Ви и взъерошил Ленке неподражаемую каштановую гривку.
Она в ответ рассеянно чмокнула его в щеку, кивнула в сторону гостевого кресла. Потом задумчиво почесала пальцем очаровательный вздернутый носик, в который была влюблена, наверное, половина половозрелого мужского населения России.
– К чему нос чешется? Опять, что ли, с Рафиком скандалить? – потом, помолчав с минуту: – Под юбкой, кстати, ничего нет. Можешь проверить…
Глеб тихо рассмеялся.
– Ленка, ты же знаешь. У нас с тобой может быть или все очень серьезно, или никак. Зачем душу травить…
Скворцова оторвалась от текста и уселась на свою любимую табуретку: подсунув одну ногу под себя, тряхнула гривкой, наклонила голову к плечу.
– А потому и травлю, что понимаю. Ты когда меня замуж позовешь, скотина? Уже пять лет, как по тебе сохну, кому сказать – не поверят…
Глеб чиркнул зажигалкой, прикурил, разгоняя рукой едкий фиолетовый дым.
– И правильно сделают, что не поверят. Скажи, ты ради меня свою работу бросить способна?
Ленка посмотрела на него чуть обиженно, пожевала пухлую нижнюю губку.
Потом рассмеялась.
– А ведь ты прав. Не способна. Ну хоть в любовницы возьми, что ли…
Глеб неторопливо встал, подошел к звезде, прижал каштановую головку к груди.
– А вот в любовницы – ни за что… Ты же умная девочка, Скворцова, сама понимаешь, что стоит нам с тобой один раз переспать, и всё. Кранты. Не отлипнем друг от друга. Никогда. А два медведя в одной берлоге не уживаются, любовь моя… Перегрыземся. Так что лучше не надо… У меня не так много друзей, чтобы их терять. Может, когда-нибудь попозже…
Ленка оторвала голову от его груди. В глазах плескались слезы.
– Когда… попозже?.. Ты ведь меня любишь, Ларин, я же знаю…
– Люблю.
– А зачем мучаешь?
Глеб неожиданно зашипел, отшвырнул обжегшую пальцы, до фильтра прогоревшую сигарету, потом поднял окурок, бросил в пепельницу, уселся в кресло и прикурил новую.
– Потому и мучаю, что люблю. Сейчас – нельзя. Не знаю, почему нельзя, но если мы с тобой будем вместе, это будет неправильно. Может быть, попозже. Когда мы повзрослеем и помудреем. Может быть. Так что, Ленк, хорош сопливиться – давай лучше о делах поговорим. То, что рано или поздно ты за меня замуж выйдешь, – это, извини, и ежу понятно. Но не сейчас. Это тоже понятно.
Ленка всхлипнула.
– Ежу-то оно, может, и понятно… А мне – нет… Если тебя прихлопнут до этого, в какой-нибудь «точке» очередной, мне что, под Рафика ложиться? Или в петлю лезть, такой молодой и красивой?
Глеб расхохотался.
– Любишь – дождешься… А если серьезно, то с «точками» я, наверное, завяжу. Рафик ведущим, вон, предлагает. На дневной выпуск.
– Ого, это здорово, – Ленка посмотрела на него как-то совсем по-другому. Профессионально. Оценивающе.
– А что? Потянешь… А я-то думаю, что это тебя дядя Федор везде разыскивает? Я уж думала, что из-за Князя. По слухам, тот на тебя глаз положил.
