дверь.
Ясный осенний день нисколько не портили дымка перистых облаков и фён.[9] Унумганг изобразил, что поцеловал мне ручку, принял копию как должное и молча кинул на заднее сиденье. К счастью, я прозорливо сколола листы огромной скрепкой, хотя… А вдруг профессор хотел, чтобы они разлетелись по салону?
Я пристегнула ремень безопасности. Профессор, выезжая задним ходом из ворот, заметил:
— Так я и знал, что вы не устоите перед обаянием этого улизнувшего засранца, который ни меда, ни яда не пожалеет, чтобы добиться своей цели. Выманил-таки у вас оригинал для сомнительных изысканий.
— Но ведь он вернул из небытия безупречный текст, — сухо возразила я. — Что касается внешнего вида по крайней мере. Вы ведь тоже получили копию!
— Могу понять его рвение по поводу Незими. Молодой ученый! Чего не сделаешь, чтобы выстоять среди жесткой конкуренции в научном мире! Ну да ладно, все это просто мелкие палки в колеса!
Фраза профессора насчет профессиональной конкуренции, несколько неуместная, кстати, напомнила мне, каким плохим водителем был Унумганг. Не просто плохим — чудовищным! О его фортелях на дороге ходили анекдоты. Вот и теперь. Мы ехали, точнее, мчались вниз по склону, и вдруг профессор пожаловался: в последнее время зрение стало его подводить. Исполнившись заботы, я взглянула ему в лицо — на носу профессора красовались очки для чтения! Чтобы не напугать Унумганга своим открытием, я подождала, пока мы съедем на более или менее пологий участок, и спросила как бы между прочим, не держит ли он другие очки в бардачке.
— Другие очки? — вскричал Унумганг и тормознул так, что, не будь я пристегнута, тотчас вылетела бы через лобовое стекло.
— Ничего себе! — Он снял очки и, качая головой, минуты полторы с укором взирал на них.
Машины позади нас взвыли сиренами. Сначала соло, потом хором. Профессор не спеша вынул из кармана пиджака другие очки:
— Бог мой, вот это резкость! — Он потер руки, повернулся и кивнул водителям: — Спокойствие, господа! — Мне он посоветовал: — Эй, товарищ, больше жизни!
И нажал на газ. «Ауди» дернулась и рванулась к перекрестку, где взвизгнула шинами и ушла на вираже вправо, в сторону Бад-Аусзее.
В новых очках профессора как подменили: он замурлыкал себе под нос нечто весьма напоминающее бравурный марш. Он так крепко держал руль, словно собственными руками втаскивал машину на каждую горку.
Далее ему взбрело в голову срезать путь через Обертрессен. А как же иначе? Ведь дорога там узкая, абсолютно не приспособленная для езды на автомобиле. Разве можно отказать себе в удовольствии плюнуть щебнем из-под колес, пугануть пешехода или поругаться со встречным водителем, естественно, таким же авантюристом?
Волосы зашевелились у меня на голове, как здесь говорят, когда Унумганг еще и начал прикуривать сигарету — а машина скользила через отвесно ниспадающий лужок. Надеяться больше было не на что, разве только на Бога. Я вспомнила любимую молитву «Who ever is in charge of this air. be kind!»,[10] которую обычно произношу в самолете. На основании того, что я пока цела и невредима, можно заключить: английский язык понимает Бог любой национальности и на любой широте земного шара. Перефразировав молитву сообразно ситуации, я забормотала вполголоса:
— Who ever is in charge of this road, help the professor![11]
Глуховатый Унумганг — похоже, после Америки английский ему, как и интернациональному Богу, привычнее, чем родной, — расслышал мой речитатив, слегка наклонился ко мне и ухмыльнулся прямо-таки дьявольски:
— Госпожа моя, уж не испугались ли вы?
А неслись мы на предельной скорости по самому крутому участку дороги вниз, к Грундлзее.
— Стой! — не своим голосом завопила я.
И непонятно откуда возникший справа велосипедист успел-таки в последний момент, увернувшись, просвистеть мимо нас.
— Чуть не убил! — возмутился профессор. — Вот сейчас догоню и спихну с дороги, что он ответит?!
Позабыв об интернациональном Боге (а постмодернистские концепции причинно-следственной связи отпали сами собой), я обратилась к Боженьке моего детства, которое прошло в монастырской школе:
— Дорогой Господь! Помоги нам вживе и здравии прибыть в Гесль!
— Ну-ну! — удивился Унумганг. — Никогда бы не подумал, что вы так впечатлительны. Вы исколесили вдоль и поперек дикий Курдистан, а теперь ловко управляетесь с местным населением. Неужели испугались какого-то допотопного велосипедиста? Всего лишь слабый намек на рыцарский поединок. Зачем беспокоить Громовержца, у него и без вас дел по горло!
Я вжалась в кресло: предстояло проехать пару километров по берегу Грундлзее.
— Я почти не спала сегодня ночью. Со всеми этими копиями и прочим… — призналась я в свое оправдание и попала впросак.
— Я вовсе не хочу знать — то есть, конечно, хочу, — что вы подразумеваете под словами «и прочим». К счастью, у меня богатое воображение…
— Вы ошибаетесь! — оборвала я профессора, чтобы не дать его воображению слишком разыграться. Потом добавила тихо: — К сожалению!
Фён напрочь сдул облака и успокоился, превратившись в легкий послеполуденный бриз — идеальная погода для прогулки.
Ступив на твердую землю, я испытала чувство неподдельного облегчения и на радостях несколько раз присела и потянулась, словно меня везли не в комфортабельном «ауди», а в почтовой коробке.
Мы углубились в лес, прошли вдоль ручья, потом по притоку Траун до мельницы. Вода с тихим журчанием скатывалась с порога, а в естественном каменном резервуаре было почти сухо. Весной тут все обстоит иначе: поток стремительно падает, разбиваясь вдребезги о гладь озерца, взметая мелкие-мелкие брызги, отчего над водой стоит белесая дымка, словно отпрыск утреннего тумана захотел поселиться в этом заколдованном месте.
С узкого мостика, срубленного на совесть, взгляду открылось ущелье, вниз по которому и сбегала речка. На пологом месте река разливалась, и посреди заводи торчал, как островок, большой камень, поросший буйным разнотравьем.
Унумганг — отменный ходок, он покорил крутой подъем без единой остановки. Прежде чем начать спуск, мы остановились, как обычно, на вершине, отдышались и почтили память девятнадцати подневольных лесорубов, погибших в муках на этом самом месте под лавиной в конце XVIII века.
Луга опять покрылись молодой травкой: на редкость теплой выдалась осень. Однако они не могли соперничать ни с заливными лугами, где встречаются цветы самых ярких оттенков, ни с отавными угодьями, покрытыми зонтиками купыря и белой пеной сердечника, словно невесомым кружевом. Трава была обильной и по краям дороги на осыпях цвели экземпляры, заставившие мое сердце забиться сильнее.
— Вы заметили горечавку? А аконит? А коровяк вон там наверху? — не могла не поделиться я с Унумгангом своими наблюдениями.
Он отвечал покорно и сдержанно: «О да!», «Конечно!», «Давно!».
Большую часть жизни профессор тренируется в произношении этих слов: его супруга, как и я, — натуралистка. Долгие годы меня терзает подозрение, что, пребывая в одиночестве, Унумганг не обращает внимания на растительный мир и уж тем более не имеет понятия, что как называется. Он просто прячется под шапкой «О да — конечно — давно» и думает о своем. Дребезжащий звук вывел его из задумчивости.
Звенел колокольчик на шее у теленка в загоне для скота. Малыш стоял, расставив ножки, помахивая мечеными ушками, под небольшим шиферным навесом и с тем же беспокойством глядел на нас, с каким мы — на него.
