увешивали серьгами мочки ушей и носовые перегородки, обвязывали разные части тела цепочками из латунных колец и цветных камушков, не забывая и цветочные венки. У каждой титаниды был при себе музыкальный инструмент — либо висел на плече, либо торчал из сумки. Материалами для инструментов служили древесина и рога животных, латунь и морские ракушки.
Второе предубеждение — хотя на самом-то деле первое, раз уж о нем вначале рассказал Кельвин, — заключалась в том, что все титаниды якобы женского пола. Тактичный вопрос, обращенный к лекарше, повлек за собой самый откровенный ответ и кошмарную демонстрацию. У каждой титаниды оказалось по три половых органа.
Про передние, идентичные мужским или женским человеческим гениталиям, Сирокко уже знала. По причинам, понятным, наверное, только самим титанидам, именно эти органы определяли их пол.
Далее, под хвостом, как и у всякой нормальной кобылы, у каждой титаниды имелось крупное влагалищное отверстие.
Но больше всего Сирокко и Габи потряс третий половой орган — срединный. На мягком брюшке между задними ногами лекарши имелась плотная мясистая складка, откуда вылезал опять-таки совершенно человеческий на вид пенис — если не считать того, что длиной и толщиной он не уступал руке Сирокко.
Касательно половых органов Сирокко считала себя достаточно искушенной. Голых мужчин она навидалась дай Боже — и за последние несколько лет ни один из них не сумел предъявить ей нечто принципиально новое. Да, ей нравились мужчины, ей нравилось с ними совокупляться. Но от одного взгляда на эту штуковину у Сирокко впервые возникло желание уйти в монастырь. И столь живая реакция на увиденное сильно ей не понравилась. Теперь она еще яснее поняла, что имела в виду Габи, когда сказала, что близкие параллели порой приводят в большее замешательство, чем нечто совершенно незнакомое.
Третью тему, которую Сирокко требовалось переосмыслить, вызвало понимание того, что, хотя она владела языком и могла теперь пользоваться существительными для каждого полового органа титанид, о двух задних она узнала, только когда ей о них рассказали. Она не понимала, зачем нужно целых три, и никаких сведений об этом у себя в голове не находила.
Выходило, что в распоряжении у Сирокко имелся лишь словарь и свод грамматических правил. С существительными при таком варианте все было в порядке; стоило только подумать о предмете — и она тут же получала слово. А вот с некоторыми глаголами выходила загвоздка. «Бегать», 'прыгать', «плавать», 'дышать' — тут проблем не возникало. Глаголы же, обозначавшие то, что делали титаниды и чего никогда не делали люди, были далеко не так ясны.
Но где система совсем рассыпалась, так это в обозначении родственных связей, норм поведения, нравов и еще массы вещей, где у людей с титанидами было совсем мало общего. В песнях титанид все эти представления становились для Сирокко пустым звуком. А порой она переводила их для себя и для Габи в виде сложных дефисных конструкций вроде 'та-которая-моей-задоматери-передо-орто-родная-сестра/брат' или 'чувство-праведной-ненависти-к-ангелам'. В языке титанид такие конструкции обозначались всего одним словом.
Так Сирокко столкнулась с тем фактом, что чужая мысль в ее голове так и оставалось чужой мыслью. Пока ей эту мысль не разъясняли, ничего с ней поделать она не могла; словарь подробных ссылок не содержал.
Последней сложностью, вызванной прибытием лекарши и компании, стал вопрос имен. Слишком много имен оказались в одном и том же ключе, отчего первоначальная система Сирокко рухнула. Габи выпевать имена не могла, и Сирокко пришлось подыскивать другие земные обозначения.
Раз уж ее сразу потянуло на музыкальную почву, то в том же духе она решила и продолжать. Самую первую свою знакомицу она нарекла Волынкой До-диез, поскольку имя ее звучало немного похоже на моряцкую волынку. Си-бе-моль сделался Банджо Си-бемоль. Лекарша стала Колыбельной Си-бемоль, рыжеватая блондинка — Мазуркой Соль-минор, пегий — Кларнетом Си, голубой — Фокстротом Соль. А желто-оранжевую зебру Сирокко сделала Шарманкой Ре-минор.
Удобства ради Габи одним махом отбросила обозначения ключей. Чего Сирокко следовало ожидать с самого начала.
Походный госпиталь оказался длинным деревянным фургоном на четырех колесах с резиновыми шинами, куда при необходимости легко впрягались две титаниды. Фургон был снабжен пневматической подвеской и тормозами трения, что управлялись целой системой рычагов. Ярко-желтая древесина, вроде свежей сосны, была чудесным образом отполирована до зеркального блеска. Не менее чудесным образом фургон был собран без единого гвоздя.
Уложив Билла на громадную койку в середине фургона, Сирокко и Габи устроились рядом. Вместе с ними там осталась и Колыбельная, титанидская лекарша. Аккуратно сложив под собой ноги, она заступила на свой пост у одра болезни — напевала Биллу целебные песни и влажной тряпочкой вытирала ему лоб. Остальные титаниды прохаживались неподалеку, за исключением Волынки и Банджо, которым пришлось остаться со своими стадами. Титаниды держали около двухсот четвероногих животных вполне коровьих размеров — с тонкими и гибкими шеями метров трех в длину. По шеям шел ряд копательных когтей, а на самых концах находились сморщенные рыльца. Кормились животные, зарываясь шеями в землю и высасывая молоко из ильных червей. Единственный глаз располагался у самого основания шеи. Так что, даже уйдя под землю с головой, они прекрасно видели, что творится на поверхности.
Габи несколько возмущенно поглядывала на одну из земляных коров, словно не желая признавать существование подобного чудища.
— 'У Геи день на день не приходится', — заключила она, процитировав титанидскую поговорку, которую ей как-то перевела Сирокко. — Такая тварь не иначе как после недельного запоя может в голову прийти. Так как там насчет раций? А, Рокки? Можем мы на них взглянуть?
— Сейчас узнаю. — Сирокко пропела пегому Кларнету вопрос, можно ли им взглянуть на переговорное растение, но на последнем слове осеклась.
— Они их не собирают, — сообщила она Габи. — Они их выращивают.
— Почему же ты раньше не сказала?
— Потому что не знала. Черт побери, Габи! Поймешь ты, в конце концов, или нет? Хотя ладно. Это слово переводится как 'семя растения, которое передает песнь'. Вот смотри.
Предмет, примотанный к концу кларнетовского жезла, оказался продолговатым желтым зерном. Зерно было гладким и ничем не примечательным — если не считать единственного светло-коричневого пятна.
— Здесь оно слушает, — пропел Кларнет, указывая на пятно. — Только не касайтесь, иначе оно оглохнет. Оно пропоет вашу песнь своей матери, а та, если пожелает, пропоет ее миру.
— Боюсь, я не вполне понимаю.
Кларнет указал куда-то Габи за спину.
— Вон там есть одна, у которой еще остались дети.
И он прогарцевал к разросшейся в низине кучке кустарников. У каждого куста из земли торчал конусообразный побег. Ухватив конус за кончик, Кларнет выдернул растение из земли — и целиком, вместе с корнями, принес назад к фургону.
— Нужно спеть семенам, — объяснил он. Потом снял с плеча латунный рог и наиграл несколько танцевальных фраз на пять четвертей такта. — А теперь нагните ваши уши… — Тут он в замешательстве осекся. — В смысле, сделайте что-нибудь, чтобы лучше слышать.
И полминуты спустя они услышали звуки рога — хриплые, как в древнем Эдисоновом цилиндре, но вполне различимые. Кларнет напел обертон, который растение вскоре повторило. Дальше наступила пауза — а затем обе темы прозвучали одновременно.
— Вот видите? — широко улыбаясь, пропел Кларнет. — Она слышит мою песнь и ценит ее.
— Прямо-таки концерт по заявкам радиослушателей, — заметила Габи. — Но что, если диск-жокей чью-то песню играть не захочет?
Сирокко, как смогла, перевела вопрос Габи.
— Чтобы хорошо петь, нужна практика, — заверил ее Кларнет. — Зато они очень добросовестны. Мать передаст быстрее, чем пробегут твои четыре ноги.
Сирокко стала переводить, но Кларнет ее перебил.
— Семена хороши и для постройки глаз, что видят в темноте, — пропел он. — С их помощью мы
