особенно.
— Шейка матки расширена, — сообщил Кельвин.
— В самом деле? Шейка, да еще и матки. В жизни ни о чем таком не слышала.
— Очень жаль. — Кельвин ненадолго выпрямился, и над хирургической маской Сирокко увидела его глаза и усеянный прозрачными капельками лоб. Колыбельная вытерла ему лоб, и Кельвин взглядом поблагодарил титаниду. — Можно эту лампу пододвинуть?
Габи переставила мерцающую лампу. От раскинутых ног на стенах висели громадные тени. Сирокко услышала металлический звон извлеченных из стерилизующей ванночки инструментов, потом до нее донеслось постукивание их по зеркалу.
Кельвину, конечно, хотелось получить инструменты из нержавейки, но титаниды таких не делали. Они с Колыбельной изрядно помучили лучших мастеровых, прежде чем Кельвин удовлетворился латунными орудиями.
— Больно, — проскрипела зубами Сирокко.
— Ну ты, доктор хренов, ей больно, — разъяснила Габи, словно Кельвин земной язык понимать разучился.
— Слушай, Габи. Либо ты помолчишь, либо лампу кто-то другой подержит. — Сирокко впервые слышала, чтобы Кельвин так огрызался. Ненадолго оторвавшись от работы, он вытер лоб рукавом.
Боль была не столь сильной, сколь постоянной. А еще трудно было понять, где именно болит — примерно как при воспалении среднего уха. Слыша и ощущая выскабливание, Сирокко по-тихому скрежетала зубами.
— Достал все-таки, — негромко сообщил Кельвин.
— Что достал? Ты что, уже это видишь?
— Ага. У тебя там длиннее, чем я думал. Н-да. Хорошо, что ты настояла на операции. — Кельвин продолжил выскабливание, время от времени прерываясь, чтобы очистить инструмент.
Габи, отвернувшись, принялась разглядывать что-то у себя на ладони.
— У него четыре ноги, — прошептала она и двинулась было к Сирокко.
— Уйди. Не хочу это видеть. Убери.
— Позвольте мне посмотреть? — пропела Колыбельная.
— Нет! — Отчаянно борясь с тошнотой, пропеть ответ она не сумела и энергично замотала головой. — Габи, у-нич-тожь это. Не-мед-лен-но. Слышишь меня?
— Ага, Рокки. Уже готово.
Сирокко испустила долгий вздох, который закончился всхлипом.
— Я не хотела на тебя орать. Просто Колыбельная сказала, что хочет посмотреть. Я решила, что не стоит. А то вдруг она еще сумела бы этим распорядиться.
Сирокко протестовала, утверждая, что может ходить, но титанидская медицина предполагала как можно больше объятий, телесного тепла и успокоительных песен. Поэтому Колыбельная лично пронесла ее по грязным улицам к жилищу, отведенному землянам титанидами. Опуская Сирокко на койку и чувствуя ее угнетение, лекарша пропела поддерживающую песнь. Рядом своих хозяек ждали еще две пустые койки.
— Добро пожаловать в ветеринарный лазарет, — приветствовал ее Билл. Пока Колыбельная накрывала ее простынями, Сирокко сумела изобразить вялую улыбку.
— Твой веселый друг опять прикалывается? — пропела Колыбельная.
— Да. Он называет это местом-лечения-для-животных.
— Ему должно быть стыдно. Лечение — это всегда лечение. Вот, выпей и расслабишься.
Сирокко взяла у лекарши мех и от души глотнула. Вино приятно ожгло горло и растеклось теплом внутри. Одним из приятнейших открытий последних шести дней стало то, что титаниды потому же, почему и люди, готовили и употребляли алкогольные напитки.
— Похоже, мне только что линейкой по ладоням надавали, — сказал Билл. — Такой тон я уже различаю.
— Она очень тебя любит, Билл. Даже когда ты несносен.
— Хотел тебя развеселить.
— Занятная попытка. Знаешь, Билл, у этой штуки было четыре ноги.
— О Господи. А я тут шуточки про животных отпускаю. — Он потянулся и взял Сирокко за руку.
— Да ладно. Все уже позади, и единственное, чего мне сейчас хочется, — это поспать. — Пропустив еще парочку славных глотков, Сирокко провалилась в сон.
Целый час после операции Габи рассказывала всем, как замечательно она себя чувствует, — а потом вдруг потеряла сознание и двое суток провалялась в лихорадке. У Август же все прошло как по маслу. У Сирокко со здоровьем тоже был порядок — но на душе скребли кошки.
Билл вроде бы успешно поправлялся, но Кельвин сказал, что кость еще как надо не срослась.
— Так сколько же мне тут валяться? — возмутился Билл. Такой вопрос он уже задавал и раньше. Книг в лазарете не было, телевизора тоже; оставалось только пялиться через окно на темную улицу Титанополя. Биллу даже с сиделками было не пообщаться — разве что какими-то гибридными частушками. Колыбельная училась языку землян, но очень медленно.
— По крайней мере еще две недели, — ответил Кельвин.
— А по-моему, я уже сейчас могу на нее наступать.
— Конечно, можешь. Тут-то как раз и самая опасность. Ты только разбежишься, а она — хрясь, и готово. Нет, ходить я тебе еще две недели не позволю. Даже на костылях.
— А почему бы его не вынести на воздух? — спросила Сирокко.
— Пожалуйста. Хочешь на воздух, Билл?
Вытащив койку с Биллом наружу, они пронесли ее чуть дальше по улице и поставили под одно из раскидистых деревьев, которые делали Титанополь практически невидимым с воздуха и наводили в нем густые сумерки — почти такую же ночь, какую Сирокко видела во время экспедиции в основанию троса. Титанидам приходилось круглые сутки освещать свои дома и улицы.
— Ты Джина сегодня не видел? — спросила Сирокко.
— Это смотря что понимать под «сегодня», — отозвался Кельвин и зевнул. — Часы-то мои все еще у тебя.
— Значит, не видел?
Кельвин покачал головой.
— Давненько.
— Интересно, что он поделывает.
Кельвин нашел Джина на Офионе — там, где река вьется средь крутых Немезидиных гор Крия, дневного региона к западу от Реи. Джин рассказал, что вылез в сумеречной зоне и с тех пор брел, пытаясь отыскать остальных.
На вопрос, чем он при этом занимался, Джин ответил одной-единственной фразой: 'Пытался выжить'. Сирокко и так в этом не сомневалась, но не могла понять, что именно он имеет в виду. Джин отмел весь свой прошлый опыт сенсорной депривации, уверяя, что поначалу немного нервничал, но потом, разобравшись в ситуации, успокоился.
Сирокко и тут не вполне понимала, что именно он имеет в виду.
Поначалу она была рада видеть еще одного члена команды, который, подобно ей самой, казалось, почти не переменился. Габи по-прежнему стонала во сне. Провалы в памяти у Билла восполнялись довольно медленно. Август пребывала в постоянной депрессии — и даже на грани самоубийства. Кельвин был вполне счастлив — но откровенно предпочитал одиночество. Только они с Джином казались, по сравнению с другими, не затронутыми какими-либо изменениями.
Но Сирокко знала, что тогда, во мраке, ее коснулось нечто загадочное. В частности, она теперь могла петь титанидам. Чувствуя, что и с Джином приключилось нечто большее, чем следовало из его рассказов, Сирокко стала высматривать у него странности в поведении.
Джин без конца улыбался. И продолжал уверять всех и каждого, что все у него в полном порядке.
