Интересно, каково это — отсидеть двадцать восемь суток? До сих пор ограничивался одной ночью. / Узнаешь, почем фунт лиха. Умрешь от тоски.
Не знаю, не знаю. Там дают мыло и молитвенник, если не ошибаюсь. / Какая тебе польза от мыла и молитвенника?
Могу устроить из них какую-нибудь настольную игру. Зато не должен буду жениться на Мадлен. Что скажешь на это? /
Тут уж «Расход» прикусил язык. Неплохо я его поддел.
Ища в тарелке, не завалялась ли где крошка хлеба, не замеченная мною, я все же чувствовал себя щедро вознагражденным за все выпавшие на мою долю неприятности. Некоторое время я предавался размышлениям, все больше и больше примиряясь со своей участью, как вдруг послышался серебряный голосок, и от неожиданности я подскочил, как вспугнутый кузнечик. В первую минуту я не понял, откуда эти звуки исходят, и подумал, что явился мой ангел-хранитель, хотя всегда, не знаю почему, считал, что он особа мужского пола. Потом увидел за решеткой нечто вроде человеческого лица и, присмотревшись, узнал Стиффи.
Сердечно поздоровавшись с ней, я поинтересовался, как она сюда попала.
— Вот уж не думал, что Оутс тебя впустит. Или сегодня день посещений?
Стиффи сказала, что бдительный страж ушел в «Тотли-Тауэрс» для объяснения с дядей Уоткином, и она проскользнула сюда, как только он удалился.
— Берти, — сказала она. — Может, принести тебе напильник?
— Зачем мне напильник?
— Осел! Чтобы распилить решетку на окне.
— На окне нет решетки.
— Разве? Жаль. Ну да ладно. Ты завтракал?
— Только что.
— Ну и как, ничего?
— Вполне.
— Вот хорошо, а то я мучилась угрызениями совести.
— Ты? Почему?
— Пошевели мозгами. Если бы я не стащила статуэтку, тебя бы сюда не заперли.
— Ладно. Не огорчайся.
— Не могу. Хочешь, скажу дяде Уоткину, что ты ни при чем, что это моих рук дело? Надо смыть пятно с твоего имени.
Я с величайшей поспешностью отверг ее предложение.
— Ни в коем случае. И не мечтай.
— Разве ты не хочешь смыть пятно со своего имени?
— Не такой ценой. Не хочу перекладывать ответственность на тебя.
— Не беспокойся. Меня дядя Уоткин не засадит в кутузку.
— Надеюсь. Но если Раззява Пинкер все узнает, его хватит удар.
— Ой! Я об этом не подумала.
— Ну так хоть сейчас подумай. Он поневоле начнет сомневаться, стоит ли ему, викарию, навеки связывать свою судьбу с твоей. Будет раздумывать, правильно ли он поступает, колебаться. Другое дело, если бы ты была подружкой гангстера. Тогда, пожалуйста, тащи, что под руку попадет, он тебя за это только по головке погладит. А с Раззявой Пинкером все иначе. Как жена викария ты станешь хранительницей приходской казны. Если Раззява узнает про этот случай, он не будет ведать ни минуты покоя.
— Да, понимаю. Наверно, ты прав.
— Представляешь себе, как он будет вздрагивать, увидев тебя у ящика с церковными пожертвованиями? Нет, ты должна быть нема, как могила.
Она вздохнула, видно, ее все еще мучили угрызения совести, но мои доводы были слишком убедительны.
— Конечно, ты прав, но меня бесит, что ты в тюрьме.
— Выкинь из головы. Ущерб возмещен.
— Чем?
— Мне не надо идти на эшафот.
— Идти на…? А, понимаю. Не надо жениться на Мадлен.
— Конечно. Я ничего дурного о Мадлен не хочу сказать, как я тебе однажды уже объяснял, но при мысли о том, чтобы связать себя с нею священными узами, меня бросает в дрожь. Однако этот факт ни в коей мере не умаляет достоинств Мадлен. Множество самых блестящих женщин, если бы мне пришлось на них жениться, вызвали бы у меня точно такие же ощущения. Я их уважаю, восхищаюсь ими, преклоняюсь перед ними, — но только на расстоянии, и Мадлен как раз из их числа.
Развивая эту тему, я приготовился было поговорить о народных песнях, но тут какой-то хриплый голос ворвался в наш tete-a-tete,[39] если данное выражение подходит в случае, когда собеседники находятся по разные стороны железной решетки. Голос принадлежал констеблю Оутсу, вернувшемуся из «Тотли-Тауэрса». Присутствие Стиффи явно ему не понравилось, и он строго спросил:
— Это что такое?
— Что — это? — не долго думая нанесла ответный удар Стиффи, и я еще подумал, как ловко она его уела.
— Разговаривать с заключенными запрещается, мисс.
— Оутс, вы осел, — сказала Стиффи.
Это была истинная правда, но констебль обиделся и возмущенно отверг такое обвинение. Тогда Стиффи предложила ему заткнуться.
— Эх вы, полиция! Я же только хотела немного ободрить заключенного.
Констебль хмыкнул, как мне показалось, с досадой, и минуту спустя мое впечатление подтвердилось.
— Это я нуждаюсь в ободрении, — мрачно сказал он. — Я виделся с сэром Уоткином, и он мне сказал, что не будет выдвигать обвинение.
— Что? — вскричал я.
— Что? — взвизгнула Стиффи.
— То, — сказал констебль, и мне стало ясно, что хоть солнце на небе давно, а в душе его темно. Честное слово, я ему даже посочувствовал. Для служителя закона нет горше обиды, чем если преступник ускользает из рук. Это все равно что крокодилу где-нибудь на Замбези или пуме в Бразилии видеть, как Планк, которым они собирались позавтракать, взмывает у них из-под носа на дерево недосягаемой высоты.
— Сковать полицию по рукам и ногам, вот как я это называю, — буркнул он и, кажется, плюнул на пол. Естественно, видеть я этого не мог, но звук плевка слышал явственно.
Стиффи гикнула, вне себя от радости, и я тоже, помнится, гикнул. На самом деле, как я ни храбрился, мне совсем не улыбалось гнить в застенке целых двадцать восемь дней. Одна ночь за решеткой — куда ни шло, но все хорошо в меру.
— Ну, так чего мы ждем? — сказала Стиффи. — Пошевеливайтесь, констебль. Живо отворяйте двери.
Не скрывая досады и разочарования, Оутс отпер замки, и мы со Стиффи вышли на широкие просторы по ту сторону тюремных стен.
— Прощайте, Оутс, — сказал я, ибо всегда приятно отдать дань вежливости своему бывшему тюремщику. — Рад был познакомиться. Поклон миссис Оутс и детишкам.
В ответ Оутс громко фыркнул — звук получился такой, будто бегемот вытащил ногу из болота. Я заметил, что Стиффи поморщилась. По-моему, поведение Оутса ей не понравилось.
— Знаешь, — сказала она, когда полицейский участок остался позади, — с Оутсом надо что-то
