делать. Надо дать ему хороший урок. Пусть не думает, что жизнь состоит из одних удовольствий. Правда, с ходу мне ничего подходящего не приходит в голову, но один ум хорошо, а два лучше. Берти, не уезжай и помоги мне проучить Оутса так, чтобы он на всю жизнь запомнил.
Я вздернул одну бровь.
— Ты хочешь, чтобы я остался здесь в качестве гостя дяди Уоткина?
— Можешь пожить у Гаролда. У него есть свободная комната.
— Нет уж, извини.
— Значит, не останешься?
— Нет. Хочу убраться из «Тотли» как можно скорее и чем дальше, тем лучше. И можешь сколько хочешь твердить, что я отпетый трус, меня этим не проймешь.
Она состроила гримасу, которую французы, по-моему, называют moue,[40] то есть, попросту говоря, надулась, как мышь на крупу.
— Я так и знала, что тебя бесполезно просить. Нет в тебе ни спортивного духа, ни боевого задора, и в этом твоя беда. Придется привлечь Гаролда.
Я замер на месте, потрясенный той картиной, которую вызвали ее слова в моем воображении, а Стиффи, всем своим видом выказав обиду и негодование, удалилась. Пока я стоял, гадая, какую кашу она теперь заварит на беду преподобному Пинкеру, и надеясь, что у него хватит благоразумия отказаться от Стиффиных затей, подкатил автомобиль, в котором к своей несказанной радости я увидел Дживса.
— Доброе утро, сэр, — сказал он. — Надеюсь, вы хорошо спали?
— Урывками, Дживс. Эти нары ужасно жесткие, все бока отлежал.
— Могу себе представить, сэр. Позволю себе заметить, что, к моему глубокому сожалению, эта тревожная ночь оставила след на вашем внешнем облике. Я бы не стал утверждать, что у вас вид достаточно soigne.[41]
Конечно, я мог бы его осадить, бросив, например, что-нибудь вроде «Мне бы ваши заботы, Дживс», но я не стал этого делать. У меня в голове роились более глубокие мысли. Я пребывал в философском настроении.
— Знаете, Дживс, — сказал я. — Век живи, век учись.
— Сэр?
— В смысле, что у меня теперь на многое открылись глаза. Я получил хороший урок. Теперь мне понятно, как можно ошибиться, навешивая на ближнего ярлык отпетого негодяя только потому, что он ведет себя как отпетый негодяй. Приглядись внимательнее, и увидишь человечные черты там, где менее всего ожидаешь.
— Весьма глубокое наблюдение, сэр.
— Возьмем, например, сэра Уоткина Бассета. Со свойственной мне опрометчивостью я занес его в разряд законченных злодеев, в которых нет ничего человеческого. И что же мы видим? Оказывается, и он может проявить великодушие. Загнав Бертрама в угол, он против ожидания не стал его добивать, он, карая, не забыл о милосердии и отказался от судебного преследования. Я тронут до глубины души тем, что под его отталкивающей оболочкой скрывается золотое сердце. Дживс, почему у вас вид, как у надутой лягушки? Разве вы со мной не согласны?
— Не вполне, сэр, — в той части, где вы приписываете снисходительность, проявленную сэром Уоткином, исключительно его душевной доброте. Он руководствовался совсем иными побуждениями.
— Не понял, Дживс.
— Мне пришлось выдвинуть условие, чтобы вас освободили, сэр.
Я совсем запутался. По-моему, малый начал заговариваться. А какой прок от камердинера, который несет околесицу!
— Что вы хотите этим сказать? Условие чего?
— Моего поступления на службу к сэру Уоткину, сэр. Мне следовало упомянуть, что во время моего пребывания в «Бринкли-Корте» сэр Уоткин был настолько добр, что высоко оценил усердие, с которым я выполняю свои служебные обязанности, и предложил мне расстаться с вами и поступить к нему. Я принял предложение сэра Уоткина, но при условии, что он вас освободит.
Полицейский участок в Тотли находится на главной улице, и оттуда, где мы стояли, были видны лавки мясника, булочника, бакалейщика, а также трактир, где торговали табаком, пивом и спиртными напитками. Когда до меня дошел смысл того, что сказал Дживс, мясник, булочник, бакалейщик и трактирщик задрожали и задергались у меня перед глазами, будто в пляске Святого Витта.
— Вы от меня уходите? — с трудом проговорил я, не веря собственный ушам.
У Дживса чуть дрогнули уголки губ. Он словно бы собрался улыбнуться, но потом, понятное дело, раздумал.
— Временно, сэр. Полагаю более чем вероятным, что по прошествии недели или около того между сэром Уоткином и мною объявятся некие расхождения во взглядах, в результате чего я буду вынужден отказаться от места. И, если к этому времени вы еще не обзаведетесь новым камердинером, я с радостью вернусь к вам в услужение.
Теперь я все понял. Значит, это была хитрость и, уверяю вас, весьма удачная. Мозг Дживса, разросшийся благодаря постоянной рыбной подпитке, нашел решение, приемлемое для всех сторон. Туман, застилавший мне глаза, рассеялся. Мясник, булочник, бакалейщик и трактирщик, приторговывающий табаком, пивом и спиртными напитками, перестали дрожать и дергаться, как эпилептики, и status quo был восстановлен.
Бурный поток чувств захлестнул Бертрама.
— Дживс, — сказал я. Голос у меня срывался, но что поделаешь, мы, Вустеры, всего лишь люди. — Вам нет равных. Там, где прочие ждут указаний, вам ведомо все наперед, как сказал один поэт. Не знаю даже, чем мне вас отблагодарить.
Он, по обыкновению, тихо кашлянул, как далекая овца.
— В вашей власти вознаградить меня, сэр, если вы будете столь добры.
— Говорите, Дживс. Просите все, чего пожелаете. И полцарства в придачу.
— Если бы вы могли расстаться с вашей тирольской шляпой, сэр…
Мне давно следовало понять, куда он клонит. Овечье перханье должно было меня насторожить. Но я потерял бдительность, и этот удар чуть не сбил меня с ног. В первую минуту я, признаться, даже пошатнулся.
— Не кажется ли вам, что вы зашли слишком далеко?
— Я лишь внес предложение, сэр.
Я снял шляпу и остановил на ней свой взгляд. В лучах утреннего солнца она вся заиграла — такая голубая, с розовым пером.
— Вы отдаете себе отчет в том, что разбиваете мне сердце?
— Мне очень жаль, сэр.
Я вздохнул. Но, как известно, Вустеры умеют держать удар.
— Хорошо, Дживс. Так и быть.
Я отдал ему шляпу. Ну прямо родной отец, который скрепя сердце выбрасывает из саней любимое дитя, чтобы отвлечь бегущую за ним по пятам волчью стаю, — так принято, я слышал, поступать зимой в России. Но что поделаешь?
— Дживс, вы намерены сжечь мою тирольскую шляпу?
— Отнюдь, сэр. Я подарю ее мистеру Баттерфилду. Он считает, что она ему поможет в деле обольщения.
— В каком деле?
— Мистер Баттерфилд ухаживает за одной вдовой из здешней деревни, сэр.
Признаться, я был удивлен.
— Но ведь ему прошлым летом исполнилось сто четыре года!
— Да, сэр, годами он стар, но…
— Молод душою?
— Совершенно верно, сэр.
Сердце у меня растаяло. Я больше не думал о себе. Мне пришло в голову, что, к сожалению,
