не знаю, и тогда она взглянула на папашу Глоссопа, и он тоже сказал, что не знает.
— Ситуация чрезвычайно деликатная. Вы со мной согласны, мистер Вустер?
— На все сто.
— При сложившихся обстоятельствах ваш дядя не может просто пойти к этому молодому человеку и потребовать вернуть похищенную собственность. Миссис Траверс со всей недвусмысленностью подчеркнула, что следует соблюдать величайшую осторожность, чтобы не нанести мистеру и миссис Артроуз…
— …обиды?
— Я собирался сказать «оскорбления».
— Можно и так. Что в лоб, что по лбу.
— А они, вне всякого сомнения, почувствуют себя оскорбленными, если их сына обвинят в краже.
— Да это все равно, что раскрыть красный зонтик прямо перед мордой быка. Они прекрасно знают, что Уилберт воришка, но кому понравится, когда об этом говорят другие.
— Вот именно.
— Тактичный человек не станет заикаться об этом в их присутствии.
— Совершенно верно. Решительно не представляю себе, что тут можно сделать. Я в полном недоумении.
— И я тоже.
— Зато я — нет, — сказала Бобби.
Я затрепетал как вспугнутый… как его… ну, неважно, кто бы там ни был. В ее голосе мое многоопытное ухо различило то особенное оживление, по которому я безошибочно догадался, что она опять что-то затевает. Я понял, что сейчас она предложит нам план, в результате которого не только содрогнется потрясенное человечество и луна окрасится в цвет крови, но и некий несчастный — я имел все основания подозревать, что этим несчастным буду я, — окажется ввергнутым в то, что Шекспир называл «целым морем бед», если это, конечно, Шекспир.[63] Мне доводилось слышать это оживление в ее голосе и прежде, например в ту ночь, когда она, вложив в мою длань шило, объясняла, где находится грелка сэра Родерика Глоссопа. Многие придерживаются мнения, что Роберту, дочь покойного сэра Катберта и леди Уикем из Скелдинг-Холла, графство Хартфордшир, нельзя держать на воле. Я один из горячих приверженцев этого философского направления.
Папаша Глоссоп, малознакомый с данной представительницей прелестного пола и потому не знавший, что с детских лет ее девизом было «Где наша не пропадала!», был весь внимание и любезность.
— У вас есть конкретный план, мисс Уикем?
— Разумеется. Все ясно, как дважды два. Вы знаете, в какой комнате живет Уилберт?
Он ответил, что знает.
— А вы согласны, что человек, который гостит в загородном доме и стащил что-то из хозяйского добра, может спрятать это что-то только в своей комнате?
Он сказал, что, несомненно, так оно и есть.
— Ну вот и прекрасно.
Он взглянул на нее «в немом оцепенении»[64], как выразился бы Дживс.
— Вы хотите сказать… Не предлагаете же вы, чтобы…
— Чтобы кто-то пробрался в его комнату и там пошарил? Именно это я и предлагаю. И совершенно ясно, кому выпадет сей почетный жребий. Глас народа требует, чтобы это сделал Берти.
Я нисколько не удивился. Я ведь с самого начала чувствовал, что к этому идет. Не знаю, почему, но всякий раз, когда возникает необходимость выполнить какую-то грязную работу, мои друзья и близкие в один голос восклицают: «Это должен сделать Вустер». Беспроигрышная лотерея. Хоть я и не питал особых надежд на то, что мои робкие протесты способны изменить приговор судьбы, я все же решил воспользоваться правом на последнее слово.
— А почему я?
— Тут нужен человек молодой.
Чувствуя, что сражение проиграно, я продолжал упираться.
— А я так не считаю, — сказал я. — По-моему, зрелый и опытный человек справится с этим гораздо успешнее, чем неоперившийся новичок, вроде меня, ведь я и в детстве не отличался в игре «найди туфлю». Это же очевидно.
— Не упрямься, Берти. Ты же обожаешь приключения, — сказала она, хотя откуда она это взяла — ума не приложу. — Представь, что ты сотрудник контрразведки, который разыскивает документ государственной важности, похищенный женщиной под черной вуалью, распространяющей вокруг себя аромат экзотических духов. Когда еще представится такой случай! Что ты сказал?
— Я сказал «Ха!» А вдруг кто-то войдет?
— Глупости. Миссис Артроуз работает над книгой. Фил-лис у себя в комнате, печатает речь Апджона. Уилберт на прогулке. Апджон уехал. Войти может разве лишь бринкли-кортское привидение. Если оно тебе явится, можешь презрительно рассмеяться и пройти сквозь него. Это отучит его шляться, где не следует, ха-ха-ха.
— Ха-ха-ха! — залился в ответ папаша Глоссоп.
Веселье их показалось мне неуместным, а шутки — сомнительными, и я дал им это понять всем своим видом, когда выходил из комнаты. Потому что, разумеется, я тотчас вышел из комнаты. Столкновения характеров с представительницами противоположного пола всегда заканчиваются тем, что Бертрам Вустер покоряется неизбежному. Впрочем, на душе у меня было довольно тускло, и когда Бобби, проходя мимо, назвала меня своим маленьким героем и сказала, что никогда не сомневалась в том, что на меня можно положиться, я пропустил ее слова мимо ушей с холодностью, которую она не могла не почувствовать.
День стоял великолепный, полный голубого неба, сияющего солнца и жужжания насекомых, день, в который сам Бог велел находиться на воздухе, наслаждаясь теплым ласковым ветерком со стаканом чего- нибудь холодного в руке; а я вынужден тащиться по душному коридору, обыскивать комнату фактически незнакомого мне человека, ползать по полу и заглядывать под кровати, глотая пыль и покрываясь перинным пухом, и все потому, что такая блажь взбрела в голову Бобби Уикем. Мне сделалось очень горько, хотелось плюнуть на всю эту затею и сбежать, я с трудом удержался. Просто удивительно, как по прихоти женщины я позволил вовлечь себя в подобную заваруху. Нас, Вустеров, всегда губит рыцарский дух, черт бы его побрал.
Когда я подошел к двери комнаты Уилберта и остановился, «натягивая смелость на колки»[65], мне пришло в голову, что все это что-то очень напоминает, и я вдруг понял, что именно. То же самое чувство я испытывал много лет назад, в пору учебы в Малверн-Хаусе, когда в глухую ночную пору крался в кабинет Обри Апджона за печеньем, которое он хранил в жестянке на письменном столе: однажды, проскользнув на цыпочках по коридору, я в ночной рубашке вошел в святилище и оказался лицом к лицу с Апджоном, который сидел в кресле и сам уминал печенье за обе щеки. Весьма щекотливая ситуация. Мучительный допрос и неизбежная расплата на следующее утро — полдюжины горячих по казенному месту — навсегда останутся высеченными, в буквальном смысле этого слова, на скрижалях моей памяти.
Кроме стука пишущей машинки в конце коридора, свидетельствовавшего о том, что мамаша Артроуз трудится, не жалея сил, чтобы заморозить кровь в жилах читающей публики, все было тихо. Я помедлил перед дверью, поджидая, пока «хочется» пересилит «колется» — Дживс говорил, что именно так всегда поступала какая-то кошка из пословицы,[66] — и осторожно повернул ручку двери, а потом — тоже очень осторожно — отворил дверь и оказался лицом к лицу с девушкой в платье горничной, которая всплеснула руками, как актриса на сцене, и подпрыгнула на несколько дюймов в воздух.
— Ух ты! — воскликнула она, снова почувствовав под ногами твердую почву. — Как вы меня напугали, сэр!
— Ужасно сожалею, — приветливо отвечал я. — По правде говоря, вы меня тоже напугали, так что мы теперь в одинаковом положении. Я ищу мистера Артроуза.
