Однажды вечером я зашел в котельную. В открытой топке пылали раскаленные уголья. А перед топкой, почти невидимый в темноте, сидел Небукаднесар Небукаднесарссон и пел.
— Добрый вечер, — сказал я.
— Добрый вечер, — прозвучал в темноте старческий, хриплый голос.
— Здесь тепло и хорошо, — заметил я.
— Мне нужно уходить.
— Разве ты живешь не здесь?
— Нет, — ответил он.
— Вот как! Однако я очень часто слышу, как ты поешь здесь по вечерам.
— Я не пою, — пробормотал он.
— Тем не менее я часто слышу тебя, — настаивал я.
— Нет. Я никогда не умел петь.
— Я даже выучил мелодию, — сказал я.
Но он только проворчал что-то себе под нос, собираясь улизнуть от меня.
— Не буду тебя беспокоить, — сказал я.
— Пора идти спать, — ответил он и ушел.
Однажды мне показали на берегу, за какими-то уступами, ящик от пианино; в нем ютился Небукаднесар Небукаднесарссон, а было это в мороз и вьюгу. «Вот почему этот старик так музыкален: он живет в ящике от музыкального инструмента», — подумал я.
Несколько вечеров в котельной не слышно было ни звука. Но спустя некоторое время старик забыл обо мне и вновь начал петь, как и прежде, тем же низким, замирающим голосом. Я опять зашел к нему.
— Добрый вечер, — приветствовал я его.
— Добрый вечер.
— Ты поешь, я слышал.
— Нет, — сказал он.
— Где ты выучил эту мелодию?
— Мелодию? Это вовсе не мелодия.
— Во всяком случае, ты всегда ее поешь.
— Я вовсе не пою, — сказал он. — Я никогда не умел петь. Когда-то я страстно хотел петь. Но то время давно прошло. Теперь такие мысли не приходят мне в голову. Иногда, когда я разведу огонь, мне приятно посидеть у топки. Ну, а теперь мне пора.
— Откуда ты? — спросил я.
— С запада.
— Откуда именно?
— Из Олафсвика.
— Это хорошее место?
— В Олафсвике бывают сильные прибои, как, впрочем, и в других местах, — сказал он.
— У тебя есть родственники на западе?
— Они умерли.
— Почему ты приехал в Рейкьявик?
Он долго молчал и наконец ответил:
— Там, на западе, у меня ничего не осталось, ничего…
— Ты, конечно, правильно сделал, что приехал в Рейкьявик, — сказал я. Я считал Рейкьявик лучшим городом в стране.
Он опять надолго умолк, усевшись на ящик перед топкой. На этот раз в котельной было светло, он мог разглядеть дыры на своих сапогах.
— Первую ночь здесь, на юге, я спал на кладбище, — произнес он.
— Вот как! — сказал я и, стараясь утешить его, добавил: — Сейчас многим приходится спать на кладбище больше чем одну ночь.
— Да, — сказал он.
На лице у него были грязные разводы, а седая борода была всклокочена.
— У тебя худые сапоги, — заметил я.
— О, они не так уж плохи; я нашел их в позапрошлом году в Вассмири. Должно быть, кто-то забыл их в торфяном болоте.
Он поднялся, снял шляпу, висевшую на крючке за печью. Это был котелок, один из тех, которые обычно носят торговцы. Когда обтреплются поля или же ребенок умудрится проткнуть в нем дырку, его обычно выбрасывают в мусорный ящик.
— Можно мне посмотреть твою шляпу? — спросил я.
Дыра в шляпе была так велика, что через нее прошёл бы детский кулачок.
— Это старая шляпа, — сказал я и поглядел через отверстие на свет.
Но легко было догадаться, что когда-то это была хорошая шляпа. Я протянул ее обратно старику, он взял ее и также посмотрел на свет через дыру.
— Не всякий может смотреть на своего небесного отца сквозь собственную шляпу, — сказал он и ухмыльнулся.
У него был только один зуб.
Наконец пришла благословенная весна. Никогда не бывает так соблазнительно, как весной, высунуться из окна, когда надо сидеть и готовиться к экзаменам. Так интересно наблюдать за всем происходящим на улице, особенно за всякими пустяками, которым начинаешь придавать большое философское значение.
Однажды в квартиру на втором этаже въехали новые жильцы. Я не обратил на них особого внимания. Я узнал только, что это муж и жена и что у них есть маленькая дочка лет восьми и что зовут ее Лилья. По внешнему виду девочки я заключил, что жильцы не здешние: у девочки были светлые косички, и она разгуливала в шерстяных чулках домашней работы. Девочка играла со своими сверстниками у дверей моей комнаты. Видно, мать ее обожала. Она целый день лежала на подоконнике и командовала дочкой, как целым полком солдат. Одно приказаиие сменялось другим. «Смотри, — кричала она, — будь осторожна! Берегись собаки! Берегись пьяного! Берегись машины! Лилья! Берегись!..»
В то время еще существовали старые каменные заборы, сложенные из булыжника. Они тянулись по обеим сторонам улицы. Наша улица была очень тихая, движения по ней почти не было.
Однажды я увидел, что на заборе сидит Небукаднесар Небукаднесарссон, греясь в голубых лучах весеннего солнца, и смотрит на детей, играющих у ворот дома. Его запачканное сажей лицо сияло радостью, отблеск ее, казалось, ложился даже на всклокоченную бороду.
Когда начало смеркаться, дети устали и разошлись по домам, осталась только одна Лилья. Она с увлечением прыгала на одной ножке. Небукаднесар Небукаднесарссон окликнул ее:
— Лилья!
Но она притворилась, что не слышит, и продолжала отчаянно прыгать, как бы соревнуясь с кем-то. Небукаднесар Небукаднесарссон вновь позвал ее:
— Лилья! Лилья!
Девочка по-прежнему делала вид, что не слышит, однако взглянула на окно, там ли мать. Но матери не было: она ушла на кухню готовить ужин.
— Маленькая Лилья не хочет сегодня разговаривать со старым Небукаднесаром Небукаднесарссоном? — спросил он и достал из кармана бумажный кулечек.
Девочка несколько неуверенным шагом перешла двор и, заложив руки за спину, поглядывала то на кулек, то на окно. В кульке был изюм, ни больше ни меньше. Однако Лилья сделала вид, что это ее нисколько не удивляет и ни чуточки не интересует. Кончилось это тем, что они оба уселись на заборе и стали уплетать изюм: она десять изюминок, он за это время одну. Девочка неуклюже болтала ногой и критически осматривала спутанную бороду старика. Затем она стала прыгать перед ним на одной ножке. Мать кликнула ее из окна, но девочка, поужинав, вернулась обратно: она знала, что в кульке кое-что оставалось.
Так прошла весна. Лилья перестала бояться Небукаднесара Небукаднесарссона. Едва завидев его, она
