— Не надо так говорить. Ты не должна чувствовать никакой вины. Я этого слышать не хочу. Я беру на себя ответственность за все.
— За что? — разволновалась я. — За то, что стала… странной после того, как родила меня?
— Ханна! — и мама вздохнула в трубку. Я ждала. Она повторила: — Ханна! — и ахнула, как будто из бутылки выскочила пробка. — Я тогда не понимала, что дети эгоцентричны. Так что, когда мать в депрессии не улыбается в ответ на улыбку ребенка, ребенок думает, что это его вина, себя чувствует виноватым. Маленький ребенок. На следующий день маме лучше, она заставляет себя улыбнуться. И ребенок растерян. Моя… непоследовательность все портила. Я не могу тебе передать, как мне было от этого плохо. Когда ты выросла лет до четырех-пяти, я научилась себя… контролировать, и мы с тобой стали друзьями.
— Я знаю, — ответила я, — только не чувствуй себя виноватой за то… что случилось потом. Во всем виноват он. Его и обвиняй.
— Потом я исправилась, но между тобой и мной уже образовалась дистанция, и это уже из-за меня. Хотя твой отец был не прав в том, что воспользовался… моей слабостью, настроил нас друг против друга, нельзя целиком обвинять его. Но ты ни в коем случае не должна винить себя. Прошу тебя.
Помолчав, я сказала:
— Я буду стараться изо всех сил.
— Рада это слышать, — ответила она. — Приходи к нам завтра в гости.
Джонатан жил на шестом этаже в многоквартирном доме в богатом районе Лондона, три остановки от метро «Бонд-стрит». Видимо, работа актером дубляжа оплачивается несравненно лучше, чем работа учителя. Дверь открыла мама. Если бы я так не запыхалась, пока поднималась, я съязвила бы на тему, почему бы им не поставить лифт. Но к моменту своего восхождения я могла, только молча улыбаться. Три минуты спустя, дыша, как загнанная лошадь, я проговорила:
— Боже, да тебя не узнать! Ее подведенные глаза с изящно загнутыми ресницами казались огромными. На губах была розовая помада. Ого, да она воспользовалась приемом Габриеллы. Она была похожа на котенка в своем новом белом пушистом свитере из ангоры и длинной замшевой юбке, доходившей до кожаных ботинок. Ботинки и юбка были светло-коричневого цвета. Или бежевого? Или желто- коричневого? Серо-коричневого? Или это не так называется? (Мои познания в области цветовой гаммы все еще были скудными.) В этом обличье она чуть-чуть смахивала на леди Пенелопу, и на меня ее вид произвел сильное впечатление. До сих пор я ее видела только одетой в соответствии со светскими требованиями, а сейчас она оделась ради собственного удовольствия. От этой мысли я почему-то покраснела. Хотя понятно почему. Раньше я ведь не задумывалась, что мама тоже имеет право делать что-то для собственного удовольствия. Она наклонилась ко мне с робким поцелуем. Должно было пройти какое-то время, прежде чем мы с ней научимся бросаться друг другу в объятья.
— Входи, Джонатан как раз варит кофе.
Я фыркнула. Сегодня я определенно была в образе лошади. Она с испугом взглянула на меня, а я прикрыла рот ладонью:
— Извини, просто представила себе, что Роджер варит кофе.
Она тонко улыбнулась, а я залопотала, скрывая свое смущение:
— О, как тут мило, очень мило, все очень симпатично.
На самом деле тут все было не в моем вкусе. Во-первых, у этого типа в кухне росла живая виноградная лоза. Наверное, это стало возможным благодаря тому, что в потолке кухни было круглое окошко. Я все рассматривала листья, надеясь, что растение искусственное. С того, что у него было потолком, свободно висели котелки и сковородки. Видимо, для того, чтобы мистер Коутс, которого я, как пуританка, не могла называть по имени, мог стряпать обед из трех блюд на скорую руку, не вытаскивая из шкафа кухонную посуду. Мне это не понравилось. Это захламляло кухню, показывая его лень, делало кухню чисто утилитарным помещением, как будто она была лишь большим шкафом для хранения посуды. Этот металл надо убрать! В квартире мистера Коутса не было ни единства стиля, ни живописности, казалось, сюда стащили случайные вещи, каждый предмет не сочетался с остальными и явно нашел себе угол только по той причине, что понравился хозяину.
Первое, что сказал мистер Коутс при виде меня:
— Должен признаться, что немного боялся встречи с тобой.
Я остановилась на некотором расстоянии от него, чтобы успеть увернуться, если он вдруг кинется меня целовать. Знаю, я этих людей искусства!
— Да мы тысячу раз виделись. Правда, тогда мне было около четырех лет, но все же!
Мистер Коутс жестом указал мне на деревянное кресло, явно из домика трех медведей:
— Да, но не при таких обстоятельствах! — и взглянул на маму.
Я хотела его успокоить: «Да чего вы беспокоитесь, я ж вас даже голым видела!», но, думаю, это был бы ложный шаг. Так что я откашлялась и сделала полупоклон со словами:
— Если мама с вами счастлива, тогда вам нечего меня бояться.
— Ну и отлично, — откашлявшись, ответил мистер Коутс.
Я лучезарно улыбнулась маме, она засмеялась, но как-то принужденно.
Я взяла кружку с кофе, которую мистер Коутс поставил на сосновый стол, и отошла назад. Он так себя держал, будто боялся, что я швырну в него эту кружку. А у Анжелы был такой вид, будто ее привязали к индейскому столбу с тотемом.
Я прокручивала в голове, что же я такого сказала. Наверное, наткнулась на что-то угрожающее. Я чуть было не кинулась выяснять, что же это, но сдержалась. Если он то, чем кажется, тогда, как я уже говорила, ему нечего меня бояться. А если нет, тогда… я его предупредила.
Пока я не спеша, пила кофе, я заметила, что он, подмигнув Анжеле, погладил ее руку. Он даже не пошевелил губами, но я поняла, он спросил ее: «Все в порядке?», она кивнула и улыбнулась. Поставив перед ней чашку, он вытащил откуда-то ободранный старый стул и предложил ей. Я смотрела, как Анжела, прежде чем сесть, разгладила свою замшевую юбку. Я примостилась на краешке другого ободранного стула, который Джонатан вытащил для меня. Должна признаться, я никогда не сидела на таком жестком сиденье. Как только я это подумала, мистер Коутс с криком «Что я за дурак, подушки забыл!» кинулся к сосновой двери чулана, выкрашенной в зеленый цвет.
Мы с мамой молча наблюдали, как он с усилием открывал ее. За дверью обнаружилась допотопная стиральная машина, все остальное пространство было забито подушками.
— Хотел выстирать их до твоего прибытия, — оправдывался он, вытаскивая одну из них и кидая ее мне. Она оказалась влажной.
— Джонатан, — мама в изумлении открыла рот, — наверное, лучше было снять наволочки и постирать их… как ты думаешь?
Она поджала губы, и ее плечи затряслись. Мистер Коутс нахмурился в ответ на ее слова, потом на его лице прорезалась улыбка, и они оба расхохотались. Мама от смеха согнулась пополам, а мистер Коутс пыхтел, хлопая себя по коленям. Они смотрели друг на друга. Это было приятное зрелище. Я видела перед собой совсем другую маму, не ту, которая однажды икала минут двадцать и после каждого раза приговаривала «извини».
— Прошу нас простить. — Мистер Коутс снова обрел самообладание и бросил озорной взгляд на маму.
— Да ладно, — и я улыбнулась по-настоящему теплой улыбкой. И поняла, что не имеют значения ни лоза в кухне, ни сосновая мебель, ни посуда, свисающая с потолка кухни. Я еще раз убедилась в правдивости утверждения, что не вещи делают дом домом, а люди, живущие в нем.
Странно было видеть маму в таком настроении. Как будто она снова стала подростком. Она приглаживала волосы, хихикала и прислушивалась к каждому слову Джонатана. Я подумала, что он человек искренний, несмотря на актерские интонации. Она же его просто боготворила. Когда он направился в туалет, она смотрела ему вслед, как будто это был Геракл, сказавший: «Пока» и отправившийся совершать один из двенадцати своих подвигов. Она с трудом перевела взгляд на меня.
— Ну, как дела у Джека?
Я до сих пор ни слова не говорила о Джеке, так что приходится допустить, что она слышала какие-то сплетни от мистера Коутса. Меня это не привело в восторг.
— Видимся иногда, — ответила я. И подумала, что это точный ответ. Джек ни разу не позвонил мне
