— Кто первым выйдет и вслед за мною заявит, что готов положить жизнь, поднять свое оружие, свой меч во имя святого дела, которое зовется свободой…
У, как взревела толпа!
— Подобно тем, кто пал под Лексингтоном и Конкордом…
Толкаясь, Пейн стал выбираться из толпы, а у него за спиною гремел голос Арнольда:
— Подобно тому, как от века сражались англичане, отстаивая права англичан…
— Выпиваем? — Эйткен сказал Пейну, когда тот шагнул в лавку, оставив за спиной прохладную звездную ночь.
— Выпиваем, — кивнул Пейн.
— Поди, печенка прогнила насквозь, скоро развалится окончательно.
Пейн усмехнулся и снова кивнул.
— Были сегодня на площади?
— Как же, — сказал Пейн и, плюхнувшись в кресло, уставился собственные ноги.
— Порадовались, наверно, что материал для дешевых сенсаций в руки плывет?
— Я не радовался, — сказал Пейн. — Я испугался.
— То-то и хлебнул, я смотрю! Как бумагу марать, так герой, понадобились кулаки — сплоховал, голубчик.
— Я не за себя испугался.
— И правильно. — Долговязый шотландец удобно облокотился прилавок, явно находя жестокое наслаждение в колкостях, которые отпускал своему редактору. — Правильно, говорю вам, поскольку много ли стоит ваша жизнь?
— Да ничего.
— Ага, так вы признаете это?
— Я это знаю, — свирепо проговорил Пейн.
— И тем не менее испугались.
В дверь постучали, и Эйткен, прервав свои нападки, пошел открыть. Это был старый Айзек де Хероз, сторож при синагоге еврейской общины. Пейн видел его не первый раз. Держа под мышкой истрепанный молитвенник, он неторопливо поклонился Пейну и шотландцу и разложил молитвенник на прилавке, любовно, бережно придерживая рассыпающиеся страницы.
— Вы бы такой могли напечатать? — спросил он Эйткена.
Пейн и Эйткен склонились над книгой — с любопытством, впервые в жизни разглядывал Пейн древнееврейские письмена; Эйткен, сощурясь, вглядывался в старинный шрифт.
— У меня и шрифта нет такого, да и не сумею.
— Кой-какие литеры есть у меня — правда, не все. Остальные можно отлить. Набирать будете, как здесь.
— А что здесь? Дьявольские измышленья я набирать не стану.
— Это молитвы, — улыбнулся старик.
— Папскую молитву набирать не буду, — упрямо сказал Эйткен. — и языческую не буду. А вы вдобавок требуете, чтобы я голову ломал над вашими литерами.
— Это простые молитвы, их поймет всякий, — мягко сказал старик.
— Прочтите вот это по-английски. — Эйткен ткнул пальцем в Раскрытую наугад страницу.
Старик прочел:
Пейн, осторожно тронув старика за руку, остановил его:
— Достаточно, отец, мы это напечатаем.
Эйткен собрался было что-то сказать, но покосился на Пейна и промолчал.
— Вы были сегодня возле ратуши? — спросил Пейн у старика.
— Я там был.
— И что думаете об этом?
— Думаю, что это начало пути, долгого и тяжкого.
За полночь, когда старик давно ушел, Пейн сидел в лавке и наблюдал, как Эйткен, негромко чертыхаясь, сражается с древнееврейскими литерами.
— Идите спать, — в пятый раз повторил ему Эйткен.
— Какой там сон, неохота.
— Надо бы рассчитать вас к свиньям собачьим за то, что втравили меня в эту чертову затею.
Пейну отчаянно хотелось поговорить, хотелось, чтобы родная душа отозвалась на его думы; хотелось услышать смех и слезы, незначащие восклицанья.
— Скажите, вы любили женщину? — спросил он Эйткена и в ответ услышал:
— Совсем сдурел!
А ему просто хотелось найти частицу прошлого, откуда он мог что-то взять и поделиться с другим, пока все это не растаяло как дым.
…Корсетником Пейн перебывал в Тетфорде, Лондоне, Дувре, Сэндвиче; в Порсмуте, Брайтоне на юге, в Бате, Винчестере, Бристоле — он нигде не приживался. Какое бы новое ремесло ни испробовал, всякий раз возвращался к корсетам; ткал ли он, латал ли сапоги, резал ли по дереву, портняжничал, копал землю, пахал или сеял, он возвращался назад к корсетам, они были его судьбой. И когда жил в Сэндвиче, встретил Мэри Ламберт.
Пухленькая, разбитная, хорошенькая на свой лад, с ямочками на щеках, кареглазая, с округлыми руками, на несколько лет моложе его. Ему в то время шел двадцать второй год.
Она служила в прислугах и, когда он впервые увидел ее, покупала у мясника отбивные. Она была не из тех, кто выбирает на глаз; она щупала мясо, разминала его в руках и напоследок объявила:
— Ладно, только смотрите, без обмана. А то наложите один жир.
— Красота отбивные, — сказал мясник. — Лучше не бывает.
— Фью! Мне бы столько шиллингов, сколько раз я видала получше!
— Пожалте за дюжину.
— Ладно, вы жир-то срежьте.
Пейн в это время смотрел на нее во все глаза — причем она это знала, — смотрел и уже не помнил, для чего зашел в эту лавку, то ли мяса купить на ужин, то ли косточку для собаки, которую тогда держа, то ли зная в душе, что найдет здесь ее, и тогда, понятно, ничто на свете не в силах было свернуть его с пути. Она вышла, и он вышел следом, даже не слыша за собою вопрос мясника:
— Эй ты, а тебе чего?
