страшное время не отступились от исхудалой фигуры, мало похожей на прежнего Вашингтона, почти целиком составляли сыны Пенсильвании и Джерси. Для них Филадельфия была алтарем революции, и самый черный день для них настал тогда, когда Конгресс сбежал без единой попытки отстоять этот город.
Англичане, в глазах которых Филадельфия не имела особой цены, поскольку Нью-Йорк был уже ими взят, а позволить себе стоять гарнизоном в двух городах они не могли, оставили ее, столь же мало помышляя об обороне, как до них — американцы. Вступая в город снова по пятам красных мундиров, солдаты Континентальной армии не выказали ни ликования, ни снисхожденья. Они желали отплатить Филадельфии — и, хотя бы отчасти, отплатили. Город встретил их грязным, заваленным мусором; дома были разрушены, разграблены, чудесный филадельфийский чиппендейл, краса и гордость колоний, — изрублен в щепки, выпотрошен, разломан. На этот раз американцы входили в город со штыками наголо. Во главе пенсильванцев шел Уэйн, мужчина резкий, жесткий, как ножевая сталь.
— Всякий тори, — молвил он встречающему их комитету из именитых горожан, — это падаль, мешок с вонючим г…ом.
Горожане привыкли к сильным выражениям, но такое было уж слишком. Они заявили о своей лояльности.
— Не знаю, как вы понимаете лояльность, — сказал им Уэйн, — но отныне вы ее будете понимать, как я.
Однако разобраться, где тори, а где повстанец, оказалось невозможно. Кто мог сказать, который из тысяч горожан, остававшихся в Филадельфии, когда пришли англичане, лоялен, а который нет? В осведомителях недостатка не было, но даже самых озлобленных из них пугала перспектива кровавого террора, который могли повлечь за собою огульные обвинения. Народ в центральных областях крутой, но все же не до такой степени.
И потом, Пенсильвания была страною народовластия. Из штатов, объединившихся в союз, она всего ближе подошла к правлению работников и фермеров — боевых работников и фермеров, которые сами в те дни, когда началась война, создали свою либеральную конституцию, свою однопалатную форму правительства. Костяк этого населения составляли первопроходцы в одежде из оленьей кожи, которые давно поклялись, что скорей перейдут на язык своих длинноствольных ружей, нежели позволят аристократам завладеть их землей.
В этот бурлящий котел и угодило, точно камень, дело Сайласа Дина — и раскололо его надвое.
Робердо показал Пейну письмо, адресованное Роберту Моррису, который за последнее время прибрал к рукам мучную торговлю в центральных областях. Письмо попало к Робердо путями, о которых он предпочитал не распространяться — мало ли какие бывают способы. Строка, указанная им, гласила:
«Доброе бы свершилось дело в нашей стране для людей благородного званья, если бы господина Томаса Пейна не было в живых…»
— Могут убить меня, если им так не терпится, — пожал плечами Пейн. — Пробовали уже…
— Да будет вам. Прошли те времена, когда вы могли воевать в одиночку.
— А вы что предлагаете?
Робердо предлагал выступить в открытую. Для начала — собраться у него в доме. С теми, которым можно доверять, — и у него, и у Пейна такие найдутся. Завтра вечером, сказал он.
— Завтра так завтра, — согласился Пейн. Он очень устал; можно взяться за оружие, ратовать за идеи революции, писать воззвания к согражданам в поддержку справедливой войны, раскрывать заговоры, противостоять группировкам; можно лишиться доброго имени и работы, которая тебя кормит, стать предметом ненависти и презренья, кричать во весь голос о том, что солдаты Дерутся и умирают и Филадельфия не для того только существует, чтобы взвинчивать цены на продовольствие, одежду, военное снаряжение, домашнюю живность, — но у человека есть предел. Не так-то весело знать, что тебя замышляют убить; от этого становилось страшно, как никогда не бывало на поле боя — страшно пройти по темной улице, или выпить лишнее, или заснуть, не заперев дверь в своей грошовой конуре.
Когда он последний раз увидел себя в зеркале, то обнаружил внезапно, что стареет. У глаз и на щеках проступила сеть морщинок. Вот, значит, как, корсетник Пейн. Ирен Робердо вышла замуж, ждала ребенка. Мир шел своим путем, а из ручного зеркальца на него смотрел Пейн, нищий революции.
Славная собралась компания в доме Робердо, отметил про себя Пейн. Надежная; каждый проверен, на каждого можно положиться.
Был тут Дэвид Риттенхаус, ученый и мастеровой, человек состоятельный, который тем не менее не гнушался работать руками; был Джексон Гарланд, который, до того как его кузницу разгромили англичане, отлил для Гарри Нокса сорок девять орудий. Гарланд был шотландец, худой и желчный на вид, но человек с головой; Пейну не раз доводилось слушать, как он излагает свою теорию создания в будущем союзов по роду работы. Был капитан Континентальной армии Чарльз Уилсон Пил, удивительный художник, беззаветно преданный Вашингтону. И был полковник Мат-лак — хотя и квакер, но понимающий, что есть вещи, за которые все же стоит воевать, — он в свое время заявил во всеуслышанье, что лучше сложит голову, воюя против своих братьев, чем будет дожидаться, покуда Моррис со своими соумышленниками похоронит пенсильванскую конституцию. И молодые капитаны Томас Шейни и Франклин Пирз, ветераны пенсильванской пехоты Уэйна. Вдобавок они могли рассчитывать также на активную поддержку со стороны Лоренса и Джефферсона, которых не было в числе присутствующих.
Робердо велел подать вино и печенье; затем объявил собрание открытым. Все притихли, серьезные, слегка растерянные, смутно предчувствуя возможные последствия открытого раскола внутри Континентальной партии и оттого сознавая, что они ступили на опасную почву. Организованное восстание все еще было очень новое в этом мире дело; организованный радикализм, откалывающийся от правых внутри самой революции, — совершенно новое.
Робердо, взволнованный и красный, предложил, чтобы Пейн взял слово и сформулировал, в чем заключается основная цель собрания. На что Пейн поспешно возразил:
— Я не хотел бы навязываться со своими мнениями. Могут сказать, что я здесь, в сравнении с остальными, — фигура незначительная. Было бы, вероятно…
— Нет, черт возьми! Сейчас не время вилять, деликатничать, — сказал Матлак. — Вы, Пейн, понимаете суть дела — стало быть, вам и слово.
Пейн обвел взглядом остальных; там и сям утвердительно кивали головой. Он заговорил спокойно, но быстро:
— Мне нету надобности делать длинное вступленье. Было время, когда революция была для всех нас внове, теперь мы с нею прожили уже немало лет — не столько, может быть, чтобы постигнуть до конца, чтоб досконально знать, какую мы заварили кашу и как ее лучше расхлебать, но все-таки достаточно, чтоб уяснить себе в известной мере ее построенье. Революция есть метод применения силы партией, не стоящей у власти, в нашем понимании — партией народа, которая никогда еще в истории планеты у власти не стояла. Когда тринадцать штатов нашей конфедерации пришли в движение с целью захватить власть в свои руки, то вся конфедерация в целом оказалась тем самым вовлечена в мятеж против Британской империи.
Это — одна сторона дела. В то же время в каждом отдельно взятом штате конфедерации метод революции осуществлялся по-своему, и в каждом штате партия народа боролась за власть. В каких-то штатах народ победил, в других — потерпел поражение, но четкой определенности при любом исходе не достигнуто нигде. Процесс революции в тринадцати областях продолжается, повсюду идет гражданская война — в Нью-Йорке человек рискует жизнью, если дерзнет держать путь в одиночку по графству Уэстчестер. В Массачусетсе тори забрали себе такую силу, что открыто метят черной краской печную трубу на крыше, обозначая таким образом свои дома.
В озерном крае тори вступили в союз с индейцами и столь многочисленны, что отвлекают на себя, навязывая нам бои, значительные силы. В Южной и Северной Каролине брат идет войною на брата, и этот братоубийственный разлад сметает целые семьи с лица земли. Кому привелось во время отступления семьдесят шестого года идти на Джерси, тот не забудет, как против нас подымалась вся окрестность, как в нас стреляли из-за закрытых ставень, оставляли нас пухнуть с голоду — а через год точно так же
