общенационального правительства; то, что случилось в Пенсильвании, должно было послужить предостереженьем.
Была неделя беспробудного пьянства, когда его одурманенный мозг бездействовал, когда он чувствовал, что выдохся, иссяк, что больше он не может; волна накатила и прошла, оставив его худым, как мощи, но еще более исполненным решимости, на сей раз — нести революцию в Англию, собственнолично. Со «Здравым смыслом», обращенным к гражданам Великобритании, к английскому рабочему и фермеру.
Натаниел Грин отговорил его. Только что завершилась история с Бенедиктом Арнолдом, и Англия еще кипела негодованьем по поводу казни Андре.
— Им бы повесить Пейна, — сказало Грин, — и уравняли бы счет. Боюсь, что вы еще нужны нам.
Внезапно — не за один день, не за неделю, но все же, после стольких лет, достаточно внезапно — сделалось ясно, что война выиграна; она еще не кончилась, еще не подписали мир, и тем не менее она была выиграна; одна из армий англичан — окружена под Йорктауном, все притязанья англичан на Америку — развеяны в дым, тори — сокрушены, финансовая проблема — решена, благодаря миллионам, предоставленным взаймы Францией. И тогда, в одиночестве, в страхе, Пейн, глядя на это все, принужден был спросить себя:
— А что же я? Кто я теперь такой?
Земля уплывала у него из-под ног. Всегда сбоку припека, за кулисами событий, вечный пропагандист, он дожил до времени, когда пропаганда стала не нужна, не нужны — закулисные ухищренья. Фигура Пейна, исторгающего призывы и заклятья, могла бы в победоносной армии вызвать только смех. Его ремеслом была революция, и вот время упразднило это ремесло.
Стало быть, принимайся опять за корсеты, мрачно говорил он себе. Его друзья, соратники обращались кто к государственным делам, кто к строительству; другие хапали, наживались, ибо на то и победа, чтобы приносить трофеи. А он, столь очевидно непригодный для роли государственного мужа, не желал для себя и трофеев.
Побывал, правда, во Франции. Генри Лоренс — старый друг, некогда президент Конгресса — по пути в Голландию был захвачен в плен англичанами. Пейн, который был знаком с сыном Лоренса, старался облегчить юноше его горе.
— Не навек же, — говорил он Джону Лоренсу. — Скоро начнут обменивать пленных. Вот только кончится война…
Пейн умел подойти к человеку; юноша очень скоро стал боготворить его. Потом, когда молодого Лоренса отправили в Париж поторопить французов с предоставлением займа, он начал упрашивать Пейна поехать с ним, и Пейн, видя, что его работа по эту сторону океана близится к концу, согласился. Получилось нечто вроде каникул — впервые в жизни; прибыл во Францию почетным гостем, важные особы подсовывали ему свои книжечки «Здравого смысла», выпрашивая автограф, наполняя его непривычным сознанием, что он, Пейн, и в самом деле что-то собой представляет.
Все это слишком скоро кончилось. Миссия увенчалась успехом — успех теперь, кажется, сопутствовал им повсюду — и, возвращаясь домой на судне с грузом в два с половиной миллиона серебряных ливров, Пейн предавался невольно раздумью о том, какая странная перемена произошла с маленьким объединеньем колоний, именующим себя Америкой. Он, например, как раз перед отъездом во Францию написал последний из своих «Кризисов». И что же? Ни малейших трудностей с изданием; человек десять печатников наперебой оспаривали почетное право напечатать его памфлет. Ныне, когда кризис миновал, «Кризисы» стали верным источником дохода…
Вскоре по возвращении в Америку Пейна пригласили к обеду госпожа Джексон, которая звалась прежде Ирен Робердо, и ее муж.
Фрэнк Джексон не ощутил никакой ревности к Пейну; он незаметно шепнул, наклонясь к жене:
— Послушай, да ведь он почти старик!
Ирен была все еще молода и прелестна. Сидя с ребенком на руках, она заставила Пейна острей почувствовать, как он постарел, как обессилен. Все было кончено; он старик, только во сне он мог осмелиться любить эту женщину.
— Что вы теперь собираетесь делать, Томас? — спрашивала она.
Он попытался отделаться улыбкой, как бы давая понять, что будет занят по горло. Столько дел, говорил он, так много нужно написать — и потом, эти бесконечные обеды…
— Революция свершилась, — сказал Фрэнк Джексон, и Пейну не оставалось ничего другого, как согласиться.
— Вас не забудут.
Это ему кость бросили.
— Разве в этом дело, — пробормотал он.
— У вас такой усталый вид, — сказала Ирен.
Усталый, да; он устал как собака, ему бы убраться отсюда поскорее и надраться до одури. Что ему эти люди, как получилось, что он сидит здесь у них в доме? Кто он такой; всего-то навсего бродяга корсетник, которому посчастливилось ненадолго изведать иную долю.
— Вам надо отдохнуть, — сказала Ирен.
— Пожалуй, я так и сделаю, — согласился он.
После чего с трудом дождался удобной минуты, чтобы унести оттуда ноги.
Теперь он не был даже письмоводителем в Ассамблее; ничто и никто — Том Пейн, бывший революционер; чуть больше обтрепан, чем обычно, чуточку туже затянут пояс. Такое событие, как Йорктаун, полагалось отметить, и он пьянствовал четыре дня без просыпа — но легче не стало. Надобно было есть и пить — а там, глядишь, башмак прохудился, да и жилье человеку нужно, хоть тесная, плохонькая, грязная, а комнатенка.
Неотступно томило одиночество. Робердо уехал в Бостон. Грин воевал в Каролине, и когда написал, что если б только Пейн оказался с ним, то все было бы точно так, как в прежние дни, — Пейн подумал с грустью, так да не так. Тогда я был нужен. Там, где победа, мне нет места.
Уэйн острым клинком вонзался в Джорджию со своей, прославленной ныне, пенсильванской пехотой; лучшими в мире солдатами, так их теперь называли. Не прошло даром время; Пейн человек пятьсот из них помнил по имени.
Приехал за лаврами в Филадельфию Вашингтон, но торжество получилось нерадостным: только что умер его приемный сын. Высокий виргинец казался опустошенным, надломленным, и, когда Пейн явился на его зов, они встретились, как два земляка в чужом краю. Пейн стыдился своей засаленной одежды, своего неопрятного вида, помятого лица.
— Мой старый друг, — сказал ему Вашингтон.
Пейн начал хвастаться; он собирается засесть за историю революции. А известно ли Вашингтону, сколько вышло всего экземпляров «Здравого смысла»?
— Я себе цену знаю, — бахвалился Пейн.
И, думая о том, как непостоянна шкала людских ценностей, как жалко выглядит этот писака вдали от бивачных костров и мятежных, изверившихся солдат, Вашингтон сказал с улыбкой:
— Мой милый Пейн, никто из нас никогда не забудет, чего вы стоите. — Почему революция, отхлынув, оставляет за собою такой мутный след? Каждый ищет вознагражденья, но как это вписывается в картину мира, где царят порядок и согласие?.. — Даже Моррис и тот признает, как много вами сделано, — торопливо прибавил Вашингтон. — На двух фронтах, на поле боя и в тылу, Пейн был той силой, без которой распалось бы наше дело, — я заявляю это с полной убежденностью, дружище…
Они расстались, и Вашингтон не видел, как Пейн рыдает, оставшись один.
К нему явилась делегация солдат, рядовых служак. Им задолжали жалованье за много месяцев — не согласился бы Пейн замолвить за них слово? Сформулировать их претензии и доложить о них правительству? Никто лучше Пейна не знает, чего им пришлось натерпеться за годы войны, никто тогда не
