данном историческом этапе. Не секрет, что удачи наступательных операций Советской армии в первой половине 44-го года — не только следствие гениального руководства товарища Сталина и Ставки Верховного главнокомандования, и не исключительно результат мужества советских солдат. Имеются и другие причины. Основная — отсутствие координации между частями и соединениями германских войск. Та же пехотная дивизия получает приказы из штаба сухопутных сил. Бригаденфюрер Вольтке — от рейхсфюрера СС Гиммлера. Руководство полка люфтваффе — от сиятельного шефа Геринга, который не выезжает из Берлина. Какая тут координация, если Геринг забивает косячок у себя на вилле и связаться с ним никак не возможно (извольте подождать), а Гиммлер, скажем, у любовницы? Части просто отказываются выступать без высокого распоряжения, нет согласия в большой семье, где каждый тянет на себя одеяло и втайне желает поражения своему партайгеноссе. Пока наступали — как-то договаривались, а после перелома в сорок третьем, когда неудержимо покатились обратно…
— Ну что, командир, прикончим засранца? — предложил Дорохов после того, как Ланге выдохся. — Вроде все рассказал, нового не придумает.
— Нельзя, — покачал головой Зорин, — языка хотят в штабе. Одно дело — мы с вами напоем, совсем другое — большой немецкий чин. Кому больше доверия? («Что-то тебя заносит, — подумал он. — Пришьют когда-нибудь антисоветчину».) Так что хватаем герра Ланге и тащим на себе за тридевять земель.
— Пусть хоть помоется, — предложил Цыгайло. — Не нанимались мы тут все это нюхать.
Пленный вслушивался в интонации их голосов, переводил испуганные глаза с одного на другого. «Не хочет умирать, — подумал Зорин. — Ну как же, мы не любим СС, у нас две дочери. А сколько русских дочерей вы, суки, уже загубили?!»
— Жалко, я бы прикончил, — опечалился Дорохов. — Ненавижу этих тварей. Ладно вермахт — все понятно, враги, но люди подневольные, мобилизованные. А СС, как известно, дело добровольное…
— Уже нет, — напомнил Зорин. — А вот раньше действительно — только добровольные, сознательные, высокие арийцы, без примесей — и чтобы обязательно знали свою родословную до пятого колена.
— В сорок первом было добровольным… Я бы этих тварей за один лишь Бабий Яр — всех, под корень… — Дорохов сжал кулаки, уставился с ненавистью на пленного, который под таким моральным давлением снова начал ерзать.
— А что у нас в Бабьем Яре? — сглотнув, спросил молодой Листвянский.
— Район такой в Киеве. Между Лукьяновкой и Сырцом. Овраги там здоровые, метров двадцать — двадцать пять глубиной. Как фрицы взяли Киев в сентябре сорок первого, ни дня не было, чтобы в Бабьем Яре кого-ни-будь не расстреливали. Мне сестра рассказывала, она всю оккупацию в Киеве прожила… Айнзатцгруппа «С» доктора Раше, в составе зондеркоманды штандартенфюрера Пауля Блобеля. На всю жизнь запомню эти имена… Мать лежала в психиатрической клинике имени Павлова. Всех пациентов, около тысячи, расстреляли первым делом. А потом понеслось — киевских евреев извели вчистую, матросов Пинской флотилии, цыган, пленных солдат, коммунистов, комсомольцев, подпольщиков… Оуновцев — и тех стреляли. Укладывали трупы в несколько слоев, землей слегка засыпали и снова стреляли. И так два года. Музыка в Бабьем Яру постоянно играла, и самолет кружил, чтобы выстрелы не слышали… Наши об этом не сообщали, но люди рассказывают, что там людей поубивали тыщ сто — в одном лишь овраге… — У Дорохова костяшки пальцев побелели от волнения. — Я сам-то не хохол, из Самары… ну, в смысле, из Куйбышева, а в Киеве мать с сестрой жили. Наташка выжила, встречались, когда в Киеве в декабре стояли, а мать не нашли. Как ее найдешь — там экскаватором рыть нужно…
Дорога предстояла неблизкая, верст пятнадцать — по лесу, с редкими выходами на дороги. Зорин спешил, скорость на пересеченной местности минимальная, к рассвету бы добраться. Четыре километра на север, перебежали дорогу (сверился с картой — все в порядке), задумчиво посмотрели, как грузовые машины и грязно-серые броневики тянут в восточном направлении батарею гаубиц. И снова лес — без конца, без края. Никто не роптал, а самочувствие пленного штурмбанфюрера людей не волновало. Ему связали руки в запястьях перед туловищем, вынули кляп, и Зорин доверительно сообщил, что если станет отставать, то бить его будут долго и счастливо. А предпримет попытку к бегству или станет орать в не самый подходящий момент, то отправят к герру Вейссеру, а для начала отобьют хорошенько почки — они ведь и так у вас не вполне здоровы, герр Ланге?
На привале давились сухим пайком, курили махорку, перемешанную с галетными крошками, окутывали поляну едким дымом. Курили все — в роте капитана Калмакова некурящих извели как класс. Немец вытягивал шею, хлопал глазами, намекая, что и он бы что-нибудь поел.
— Ладно, жри, басурманин, — сунул ему Зорин расковыренную ножом банку с недоеденным судаком в томатном соусе. — Справишься со связанными руками?
Немец справился — молотил так, что за ушами трещало.
— Вот что делает с людьми прогулка на свежем воздухе, — ухмылялся Вершинин. — Привыкай, немчура, долго тебе теперь судака трескать. Посмотрите, мужики, на это ничтожество. Ни гонора, ни спеси, зашуганное животное — и ведь все они такие, если за горло взять. И куда пропадает их истинно романская гордость?
Зорин предпочитал помалкивать. Пауль Вейссер был не таким. Кабы все фрицы были, как Ланге, немецкая армия никогда не дошла бы до Волги и не топталась под стенами Кремля.
Теперь без приключений, решил Зорин и повел разведчиков на восток. Несколько часов продирались через залежи бурелома, перехлесты кустарников, подлеска, поваленных деревьев, топтали заросли крапивы, опасливо обходили скопления борщевиков, похожих на марсиан из романа Герберта Уэллса. Замаячил просвет, присели. Лес кончался густым мелким осинником. Вершинин побежал на разведку, сообщил, что все нормально. Но когда пошли, он уже летел назад со страшными глазами. Залегли на опушке, «языку» заткнули рот.
С покатого холма спускалась цепочка солдат. Охватить весь лес облава не могла (да и не больно-то хотелось), прочесывали открытую местность — искали там, где светлее. Прошли совсем рядом, смеялись, беседовали. При полной амуниции, в касках, увешанные подсумками с боеприпасами. Поскрипывала кожаная обувь.
Серые воротники, эсэсовские молнии в петлицах — давно не виделись, господа…
Их было около взвода. Возглавлял подразделение молодой унтерштурмфюрер — щеголеватый, осанистый. Он шел на шесть шагов впереди шеренги, весь такой красавчик, независимый, самодовольный, явно не нюхавший пороху, но уверенный, что знает, что такое война. «Из тыла недавно прибыл», — подумал Зорин.
— Ну и рожа, — шепнул в кулак Вершинин. — Не пули, так кирпича точно просит.
Покорно ждали, пока солдаты спустятся с холма, взберутся на следующий и пропадут за косогором. По сигналу перебежали открытый участок, влетели в чащу. Усадили Ланге на пенек, сели в кружок, оперативно перекурили. А через час завязли в болоте. Пришлось включать попятную, обходить. Тащились в колонну по одному по высоким камышам, прощупывали землю, прежде чем ступить. «У нас тут что, операция «Болотный утопленник»? — брюзжал Вершинин. И вдруг совсем рядом, во встающем над лесом тумане, послышалась немецкая речь! Как топором по ушам! Повалились в гнилую жижу, затаили дыхание. Последним повалился Ланге — получив сердитого пенделя. Он лежал на животе, царапал носом землю, было видно, как эсэсовца терзают дикие противоречия. Зорин показал ему кулак и провел пальцем по горлу, а для убедительности извлек нож и продемонстрировал. Немец выкатил глаза, застыл с открытым ртом. За болотом проходила дорога, размеренно гудел мотор, а немцы были так близко, что если подняться и плюнуть, то можно было попасть. Терпеливо изображали кочки. Соваться в камыши фашистам не хотелось, они топтались у обочины, лениво переговаривались. Ничего стратегически ценного в беседе не было. Простой солдатский треп. Некий Курт жаловался на скверную работу полевой почты — письмо из Нюрнберга тащилось целых восемь дней! Собеседник спрашивал, как погода в Нюрнберге. Курт отвечал, что на погоду жаловаться грешно, в фатерлянде не бывает плохой погоды. Магда довела до ума лужайку под домом, с детьми занимается гувернантка фрау Цибель, вот только у Оскара, возможно, неприятности — в следующем месяце он заканчивает Брауншвейгское училище СС, и ходят упорные слухи, что весь выпуск в полном составе отправят на Восточный фронт. Но, может, еще обойдется.
Мучительно долго тянулись минуты. Вопила в болоте какая-то дурная выпь. По поводу птицы солдаты
