— А то, — отозвался Гурвич.
— Не хотите присоединиться к нашему отряду?
— Дезертировать из армии? — Гурвич озадаченно почесал затылок и состроил такую уморительную физиономию, что посветлели даже лица евреев, вырубленные из темного камня. — Если быть предельно честным, то хочу.
— Пристрелю, — пообещал Зорин.
— А спорим, что не пристрелишь? — Гурвич засмеялся. — Ладно, благодарствуем, как говорится, за предложение. Увы, Йонатан Яронович, еврей я какой-то обрусевший. Да и семья у меня во Владимире. Да и вообще… — Гурвич стер улыбку и многозначительно вздохнул.
— Дело хозяйское, — кивнул Фильман. — Не надеюсь на вашу осведомленность, товарищи солдаты. Знаю, что политинформации в ваших частях носят односторонний характер… За три года войны, по некоторым оценкам, на территориях, именующихся с 39-го года Западной Украиной и Западной Белоруссией, зондеркоманды СС и СД уничтожили около миллиона евреев. Их уничтожали с первого дня, проводились тотальные переписи населения, выявляющие евреев. Людям позволялось взять с собой чемодан вещей, их бросали в машины, в поезда, увозили. Кого-то расстреливали на месте, кого-то доставляли в лагеря смерти и там уничтожали упорядочение, со всеми бюрократическими тонкостями. В моих Листвяках в первые дни оккупации было расстреляно не менее полусотни ни в чем не повинных евреев. Были расстреляны… — Фильман побледнел, — моя жена, моя старая мать и две моих дочери. Не менее трехсот человек увезли в концлагерь на территории Польши. И так везде — в Польше, Украине, Белоруссии, Литве… Мой народ почти полностью истреблен. Немцы с гордостью называют эти земли «юде-фрай» — территориями, свободными от евреев. Немногим выжившим удалось укрыться в лесах, и совсем уж немногим — прожить по соседству с фашистами и их прихлебателями три года — в лагерях, подобных нашему. Вы упрекаете нас, что мы плохо подготовили операцию. Не спорю — готовились спешно, многое не продумали. Но уже сам факт, что до сего дня фашисты не обнаружили эту базу, запрятанную в предгорьях Карпат, куда все три года из разных районов стекались выжившие евреи… Сюда бежали евреи из Львовского гетто, из Станислава, из польского Люблина. Вы сами понимаете, мы не можем смешаться с окружающим населением и воспользоваться его поддержкой. А еврейское население — вернее, выжившая его часть, — заперта в гетто, и его поддержкой мы тоже не можем воспользоваться. Советские партизаны нас в свои ряды не принимают, отнимают оружие, гонят. Бывали случаи, что даже расстреливали приходящих к ним евреев…
— Дичь какая-то, — фыркнул Игумнов.
— Но скоро придут советские войска, — встрепенулся Ванька Чеботаев, — и всех вас освободят!
Фильман поежился. Ванька и не догадывался, что его слова будут для командира партизанского отряда столько же неприятны, как, например, слово «Троцкий» для товарища Сталина.
— Вы прямо из школы отправились в армию, молодой человек?
— Дык нет, — смутился Чеботаев, — пошоферил пару лет…
— Действительно, откуда вам знать, что тут было с 39-го по 41-й? Вы когда-нибудь слышали про зверства НКВД на территориях, где только сформировались органы Советской власти? Да, меня с семьей не репрессировали, просто повезло. Но объявилось столько «врагов народа», что органы работали сутками, без выходных и праздников! Это называлось «очисткой от неблагонадежного элемента». Суды трещали от обилия дел. Пособники фашистов, националистов, вредители, саботажники, сочувствующие — как их только не называли… Предприятия национализировали, имущество и землю у людей отбирали. Насильно насаждали колхозы, совхозы. Всю интеллигенцию истребили. Да, не спорю, евреям предпочтения не отдавали, но и им доставалось тоже. Интернациональное государство, как-никак… В Листвяках по состряпанным делам осудили не менее двухсот человек, многих из них я знал лично — это были прекрасные, ни в чем не провинившиеся люди! Эшелоны с депортированными в Сибирь уходили десятками. Высылали евреев, поляков, украинцев… А потом удивляются, почему украинцы из западных областей цветами и плясками встречали фашистов. И вы говорите про освобождение, молодой человек? Лагерь с пожизненным сроком — это лучшее, что ждет большинство окружающих вас людей. Протрите же глаза, наконец… Ладно, — Фильман раздраженно отмахнулся, — вас накормят и покажут место, где вы можете переночевать.
Их кормили отдельно от прочих. Но кормили, надо признаться, неплохо. «На убой», — пошутил Игумнов, уминая варево из жестяных мисок. Скромная девчушка, отзывающаяся на имя Ализа, — в платочке, закутанная с ног до головы во все черное, приносила еду в алюминиевых тазиках, а уж каждый раскладывал себе отдельно. На подначки Фикуса и неловкие ухаживания Чеботаева девушка не реагировала, отделывалась улыбками, односложными ответами. Да и не больно-то хотелось. Одно у солдат оставалось на уме — поесть и спать. А там уж как масть упадет, — по меткому высказыванию Фикуса. Давились каким-то варевом из буряка, грибов и капусты, вареной жирной свининой с картошкой, заедали ржаным комковатым хлебом, пили кисловатое, но еще не прокисшее молоко.
— А жрачка-то не кошерная, — заметил Гурвич. — Впрочем, можно понять этих ребят — не до ритуалов, война идет. Что добыли, то и приготовили. Боженька поймет и простит.
— Чего? — не понял, как обычно, Чеботаев. Впрочем, остальные тоже не поняли.
Гурвич начал пространно объяснять про систему ритуальных правил кашрут, которые определяют соответствие предписаний, связанных с пищей, Главному еврейскому закону. Потом сбился, сказал, что он не эксперт и даже не любитель. В общем, это то, что можно и чего нельзя. Как у Маяковского — «что такое хорошо и что такое плохо». Свинину, например, запрещено категорически, но не потому, что грязное животное, как уверен ислам, а по совсем другим причинам. Кушать можно только тех животных, которые одновременно и жвачные, и парнокопытные. То есть корову, козу и барана — можно. А вот свинья хоть и имеет раздвоенные копыта, но жвачку не жует и, стало быть, «плохая». И яйца можно есть не всякие, а только те, у которых разные концы — один тупой, другой острый. А если оба острые или оба тупые, то под страхом смерти запрещено. Кровь нельзя пить, то есть мясо готовить только обескровленное. Рыбу — только ту, у которой чешуя чистится. А молоко после поедания мяса можно пить лишь через несколько часов. Зато водку потреблять не воспрещается, и это очень большое достижение еврейского народа…
Зорин слушал вполуха, посматривал по сторонам. Евреи держались от них особняком, «психологическую» границу, помимо «раздатчицы пищи» Ализы, не переходили. В том числе и девушка в берете с большими черными глазами. Он видел ее несколько раз. Сначала она пробежала мимо, протащив тяжелый мешок. Потом помогала какому-то старику спуститься с крыльца, довела до отхожего места, огражденного заборчиком. Потом стояла перед штабом и шепталась с Рудбергом, при этом несколько раз смотрела в его сторону. Тема разговора была не очень приятной — девушка кусала губы и недоверчиво покачивала головой, а когда рядом появились посторонние, то быстро отвернулась…
Организм еще не отвык от «режима разведчика». Он проспал пару часов и проснулся. Руки на месте, ноги приделаны к туловищу, голова соображает, а, главное, не болит. Но что-то было не так. Может, ложе слишком мягкое? Он повертелся, прощупал полосатый солдатский матрас — каждому бойцу выдали подобный. И где добыли, интересно? Хотя за три года уж, наверное, многое можно добыть… Он лежал, вслушивался, отделял храп и стон внутри сарая от внешних звуков. Ночь едва лишь началась. В отряде рано ложились и рано вставали. Тишина за «бортом», только кузнечик, страдающий бессонницей, выводил однообразную трель. Сквозь щели между досками просачивался лунный свет. Партизанский лагерь крепко спал. Лишь где-то в центре базы разговаривали мужчины — возможно, часовые. Дверь, смотрящая на лагерь, была заперта на задвижку. Задняя часть сарая, оплетенная кустами, упиралась в скалу. Несколько досок там были выломаны, и от греха подальше Зорин приказал заложить ее фанерными щитами.
За той стеной и хрустнула ветка…
Он сел, нащупал затвор автомата. Сухо стало в горле. Подобрался бочком, отдавив руку какому-то сновидцу — тот что-то прорычал, но не проснулся.
— Эй… — раздался приглушенный шепот. В стену зацарапали. Он привалился плечом к стене, затаил дыхание.
— Эй, послушайте, как вас там…
Голос принадлежал женщине.
— Впустите меня, но не шумите… Я не сделаю вам ничего плохого… Быстрее же…
