этих, без сомнения, достойных и уважаемых людей попал и Герхард Хоффер — начальник местной школы Абвера. Он знает о приказе, ждет, когда за ним приедут, и собирается доказывать в Берлине свою непричастность к деятельности ренегата Штауффенберга.
— И вы уверены, что он еще не сбежал? — удивился Зорин.
Сосновский усмехнулся и начал что-то плести о кодексе чести немецкого офицера, о достоинстве, о презрении к опасностям… Зорин перебил:
— И вам с офицером СС Штайнером было поручено доставить Хоффера в Берлин?
— Это так, — вздохнул Сосновский. — Сопровождение не нашли, повсюду неразбериха. Хоффер — это понятно, но почему я? Трудно сказать, чем обусловлен такой выбор — возможно, той же неразберихой. Все спешат, скоро появятся советские войска…
— Чушь какая-то, — покрутил головой Гурвич. — Наши уже рядом, а эти исполняют какие-то циркуляры.
— За неподчинение расстрел, — вздохнул Сосновский. — Циркуляры СС — это святое. Они обязаны быть выполнены, даже если фюрер уже мертв, а Берлин захвачен врагом. Имеется дата, имеется печать, имеются сроки выполнения. Это немецкий порядок. Вам трудно это осознать с вашим менталитетом…
— Несколько вопросов, Егор Максимович. Вам знакомо поместье, в котором расположена разведшкола?
— Да… — Сосновский несколько минут пространно рассуждал. Штрафники терпеливо слушали.
— Герр Хоффер знаком с теми, кто за ним приедет?
— Не думаю… По телефону ему сообщили лишь имена и звания…
— Подлежащая вывозу документация имеет ценность?
— Безусловно… Я бы сказал, что это клондайк. За три года через школу прошли не менее тысячи человек. Да, конечно, кто-то перебегал к русским, кто-то погиб, кто-то бездарь, кого-то воздерживались отправлять на задания по ряду причин. Но тем не менее. Я бы сказал, это потрясающее собрание секретной информации. Многие «кроты» до сих пор работают в тылу советских войск, другие служат в армии, третьи расползлись по регионам и ждут посланников — у них надежные документы, убедительные «легенды», положение в обществе, а кто-то и вовсе — занимает руководящие должности… Уйдут немцы — останется националистическое подполье. Ведь кто-то должен проводить дезорганизацию тыла Красной Армии, срывать заготовительные, уборочные и мобилизационные компании, истреблять партийный и советский актив?…
— Я понял вас, Егор Максимович, вопросов больше нет…
— Не забывайте, вы обещали сохранить мне жизнь, — напомнил Сосновский. Он, не моргая, смотрел в глаза Зорину.
— Помню, не волнуйтесь… — Зорин отвернулся. Как бы пережить последние сомнения…
За спиной раздался сдавленный хрип. Он резко повернулся, но было уже поздно. Откуда такая сила в дохленьких лапках Фикуса? Он свернул шею предателю буквально одним поворотом! Сосновский даже не брыкался, только глаза его сделались красными, как кровь, лицо побагровело и язык свесился до подбородка.
— Фикус, какого хрена? — всполошился Зорин. — Я же обещал ему…
— Твоя совесть пусть храпит спокойно, командир, — уверил Фикус, плотоядно улыбаясь, — а я не припомню, чтобы обещал ему что-нибудь такое.
— Да правильно всё, — отмахнулся Игумнов, — война идет. А мы тут в благородство играем. Гусары, что ли? Подумай, Алексей, на хрена нам эта обуза?
Неприятно как-то было. Но он почувствовал облегчение.
— Ладно… Слушай, мужики, внимательно. Имеется отличная возможность хапнуть… вы сами слышали что.
— Не дури, старшой, — запаниковал Фикус. — Этот фраер нам тут баки вколачивал, а ты ему поверил… В натуре говорю — горбатого лепил! Старшой, у тебя здоровенная заноза в заднице, ты знаешь?
— Заткнись, Фикус, — перебил Новицкий. — Зорин дело говорит. Не с пустыми же руками к своим возвращаться.
— А все равно не поможет, — печально улыбнулся Гурвич.
— И ты заткнись, — бросил Зорин. — Времени в обрез. Самое большое, что у нас остается, это полчаса. Итак, постановка задачи. И не хохотать мне тут! Шельнис будет шофером. Согласно зольдбуху вы теперь у нас, Павел Генрихович, фельдфебель Теодор Эберс, просьба любить и жаловать. Новицкий станет Сосновским… Фикус, не язвить! А я — штурмбанфюрер СС Гельмут Штайнер. Просто и со вкусом. Быстро моемся, бреемся… Фикус, воду!
— А я рожу, что ли?…
— Быстро, парни, быстро… Разворошить офицерский багаж в машине — неужели там нет бритвенных принадлежностей? Не верю! Это у вас, оборванцев, ни хрена нет! А у фрицев все есть. Фикус, воду, я сказал! Слышишь, ручей журчит?… В ладошках носи! Пулей, солдаты! Хоть рожи помойте! Вы же солдаты тысячелетнего рейха! Ну, и руки, конечно…
— Позвольте вопрос, господин штурмбанфюрер, — проворчал Игумнов. — Нам тоже бриться?
Прыснул Гурвич.
— Вам не надо. Можете выдвигаться на позицию. Разберетесь, где там можно залечь. Ловите ситуацию, следите за сигналами. Я понятия не имею, как пойдет. С огородов заходите, не светитесь… — Он резко повернулся к растерянным Новицкому и Шельнису. — Перевоплощаемся, бойцы. Творческая работенка предстоит. Только не говорите, господин фельдфебель, что вы не умеете водить машину.
— Умею, — смутился Шельнис, — у меня на гражданке была своя «эмка»…
— Да вы у нас сущий буржуа, дружище Теодор. Может, и немецкий язык знаете?
— Знаю… — окончательно перекрасился в помидор Шельнис. — Папа у меня в детстве был очень строгий, с ремнем заставлял учить…
— Но я не знаю немецкого, — нахмурился Новицкий.
— А вам и не надо, — отмахнулся Зорин. — Ваша задача самая простая, Петр Николаевич, — многозначительно помалкивать и надувать щеки.
Сердце колотилось, как полковой барабан. Он еле сдерживал поток эмоций. То кровь приливала к щекам, то бросало из жара в холод. То спина начинала покрываться инеем, а через мгновение — потом. Канонада нарастала — медленно, неукротимо. Единственная закавыка — грохотало уже не на востоке, а где-то севернее. «Но так и надо, — рассудил Зорин. — Если фронт открыт, зачем долбить по пустому месту?»
Машина медленно ехала по укатанной грунтовке. Дорога была сравнительно узкой, две машины разъехались бы с трудом. Впереди — распахнутые ворота, полосатая будка охранников, за воротами аллейки, мощенные гравием, заброшенные клумбы, кусты. А перед будкой — и слева, и справа — метров на пятьдесят тянулись невысокие каменные возвышения — эдакие барьеры естественного происхождения. В этих скалах должны засесть с пулеметом Игумнов, Гурвич, Фикус…
Он покосился на водителя. Шельнис подался вперед, руки на баранке дрожали, капельки пота блестели на лбу. Но форма убитого шофера интенданту шла — особенно Пряжка Железного креста под кнопкой на кармане: орел с венком дубовых листьев вокруг свастики. И ниже год: 1939.
— Все в порядке, Павел Генрихович?
— А по мне это скажешь, Алексей? — бормотал, заикаясь, Шельнис. — Боюсь, не справлюсь, подведу, осрамлю вас…
— Неудобно перед немцами будет, — хмыкнул в затылок Новицкий.
— Справишься, Павел Генрихович, справишься. Тебе и говорить-то не придется. А если придется, то не забывай, что ты немец. А волнение твое вполне объяснимо. Помнишь «официальную» версию того, что с нами случилось?
— Помню, Алексей… На нас напали гнусные партизаны… Представляете, у этого шоферюги была розовая майка… Нет, серьезно, черные трусы и розовая майка… Умора, правда? Никогда в жизни не видел розовых маек…
— И ты ее надел? — догадался Зорин.
