его дрожащих пальцев. Унтеру при свете маленькой лампы с отражателем, которую он снял со стены и поставил на стол, удалось нанести на бумагу только имя и фамилию убийцы.
- Уведи его! Пусть войдет кто-нибудь из свидетелей! - приказал он стоявшему у двери жандарму и, откинувшись на спинку стула, зевнул.
Шакир, волоча ноги, поплелся к двери и лицом к лицу столкнулся с Хаджи Этхемом. Тот даже не обернулся, словно не заметил или не узнал его.
- Ну, как дела, Джемаль-чавуш? - обратился Хаджи Этхем к унтеру и, покачав головой, добавил: - Жалко парня, ей-богу! Просто лев был… Очень жалко!
Джемаль-чавуш был молод и служил в жандармерии недавно, но он был не настолько уж прост и неопытен, чтобы поверить, будто Хаджи Этхем пришел сюда погоревать об Али. Он подозрительно взглянул на вошедшего.
Хаджи Этхем, указав на Шакира, который все еще стоял в дверях и тупо смотрел на него, заметил как бы невзначай:
- Этому парню мать послала одеяло и постель. Я принес их. Бедная женщина так плачет, так убивается!..
Потом обратился к Шакиру:
- Ступай, постели себе и ложись… Утро вечера мудренее. Случилось несчастье, что теперь делать… Нельзя быть таким небрежным. Когда пьян, надо лучше смотреть по сторонам.
Шакир медленно вышел, размышляя над тем, что могут означать эти слова. Хаджи Этхем и унтер, оставшись одни, некоторое время молчали. Потом унтер взглянул на Хаджи Этхема, точно спрашивая: «Еще что?»
Тот, глубоко задумавшись, по-прежнему молчал. Наконец, будто подведя итог каким-то долгим расчетам, тряхнул головой и спросил:
- Что будет с этим парнем?
- Об этом знает один Аллах… да еще наш матерый!
«Матерым» называли председателя уголовного суда, или, как тогда именовали, судебной палаты по уголовным делам. Так прозвали его в народе, вернее те, кому приходилось иметь дело с судом, потому что судья был дородным пожилым человеком.
Хаджи Этхем усмехнулся и многозначительно взглянул на унтера.
- А что может сделать матерый? Несчастный случай! Злого умысла нет. Это не преступление…
Унтер махнул рукой.
- Оставь, любезнейший. Это уж ты нам не расска-. зывай… Свидетели за дверью. Сейчас я их всех опрошу.
- Милый ты мой, золотой ты мой Джемаль-чавуш! Выслушай сначала меня, а потом свидетелей. Да я ведь, кстати, тоже считаюсь свидетелем! Я был там и не пьян.
Он наклонился над столом поближе к унтеру и, вытянув шею, негромко, но не останавливаясь ни на секунду, стал сыпать фразами. Он говорил долго и, между прочим, почти убедил унтера, что смерть Али - всего лишь результат несчастного случая. Потом он выпрямился, собираясь идти, и тут взгляд его задержался на пистолете, лежавшем на краю стола.
- Дорогой мой! Это, конечно, несчастный случай, - сказал он, - но разве обязательно он должен был произойти из-за Шакира?
Джемаль-чавуш тряхнул головой, давая понять, что разговора, который только что произошел между ними и закончился тем, что на столе очутился маленький, туго набитый мешочек, еще недостаточно для того, чтобы он это уразумел.
Тогда Хаджи Этхем сунул руку в правый карман куртки, вынул еще один такой же мешочек и положил его рядом с первым. Затем он вытащил из кармана брюк небольшой браунинг и протянул его унтеру. Тот, удивленный, взял пистолет в руки, и, пока он раздумывал о том, что бы это могло значить, Хаджи Этхем успел засунуть за пояс массивный «смит-вессон», который лежал на столе.
Джемаль-чавуш все с тем же невозмутимым, понимающим видом поглядел на Хаджи Этхема и, когда тот выходил, крикнул ему вслед:
- Смотрите, не сфальшивьте и меня не подведите! Держитесь твердо!
- Ты не беспокойся. Разреши только, я дам по сигарете свидетелям.
Унтер усмехнулся, спрятал мешочки во внутренний карман куртки, открыл один из ящиков стола, положил браунинг на бумаги, запер ящик и вынул ключ.
Хаджи Этхем, выйдя из кабинета, растолкал заснувших на скамейке четырех свидетелей, угостил каждого щепоткой контрабандного табака, поговорил о всякой всячине и завел разговор о том, кто же убил Али.
Трое свидетелей были из деревни Чорук, откуда Ихсан взял себе невесту. Решив, что, если они будут показывать так, как их учил Хаджи Этхем, суд закончится скорее и на их долю придется меньше неприятностей, они одобрительно кивали головами. Четвертым был барабанщик-цыган. Он дрожал от страха, что попал в руки жандармов, и одновременно прикидывал, что он может на этом деле заработать. Но Хаджи Этхем вовсе не желал быть с ним таким же щедрым, как с жандармским унтером. Поэтому, положив руку на плечо, он проговорил:
- Эй ты, цыган! Я тоже был там и все видел. Все случилось так, как я сказал. Если ты будешь врать и показывать по-другому, я отделаю тебя так, что и костей не соберешь!
Барабанщик встал, приложил руку к груди и ответил:
- Клянусь честью, я покажу так, как ты говорил… Но наш табор отсюда далеко, трудно будет приходить. Придется дела свои бросать. Вот почему я тревожусь!
Хаджи Этхем протянул ему щепотку табака и вышел из участка. Несмотря на позднее время, он направился к дому Хильми-бея.
Представ перед унтером, свидетели в один голос заявили: «Мы ничего не видели, ничего не слышали! Все выпили, танцевали, веселились. Вдруг Али вскрикнул и свалился на землю. Оказывается, его убили…»
Приложив под протоколом пальцы, они тоже вышли из участка и пошли своей дорогой.
Джемаль-чавуш дежурил и поэтому должен был провести ночь в участке. Он растянулся на стоявшем в углу диване с разбитыми пружинами и натянул на себя шинель. Шакир положил свою постель на деревянные нары дежурки, свалился и уснул. Он спал так крепко, что его не могли разбудить ни шум, производимый жандармами, каждый час сменявшимися с поста, ни громкий стук подкованных сапог часового, расхаживавшего по камням мостовой у самых дверей.
VIII
Следствие продолжалось недолго. Уже через неделю после ареста следователь выпустил Шакира на свободу. Да и эту неделю он бывал в тюрьме только днем, раскуривал папиросы в кабинете директора, разгуливал взад и вперед по маленькому садику у ворот казармы. На ночь его отпускали домой. Об этом якобы секретном разрешении знали все - и каймакам, и прокурор, и председатель суда, - но ничего не говорили. Да иначе и быть не могло. Так это велось с давних пор. Городскому начальству, несмотря на провозглашение свободы и равенства, даже в голову не приходило, что сын Хильми-бея может быть в самом деле заключен в тюрьму. Тюрьма предназначалась для бродяг, крестьян и прочих простолюдинов. Разве можно равнять с ними сына Хильми-бея, пусть даже он убил человека? Бей-ские сынки, не только такие, как Шакир, чье осуждение было еще под вопросом, но даже те, которые получали по пятнадцать лет тюрьмы, половину этого срока по большей части проводили дома. В тюрьме их держали исключительно во время редких наездов вали или инспектора министерства юстиции. Иногда прибывал, правда, какой-нибудь упрямый начальник караула или начальник тюрьмы и, чтобы показать свою твердость, начинал наводить строгости. Но через несколько дней, побеседовав с приходившими в тюрьму родственниками некоторых
