— Припугнул, значит, Зефа?
— Да так вышло.
— Забавно… А как ты-то решил драться? — удивился я внезапной Авгиной задиристости.
— А что? Думаешь, тихий — так и драться не умею! Я, брат, залимоню — эхо пойдет. Меня батя с топором такой самбе научил, что ого-го!.. Я не потому тихий. Просто я самого города побаиваюсь. Я ведь тут вроде гостя, а в гостях, знаешь как, не шибко-то. Вон бог, скажут, а вон порог — и дуй в свою берлогу. В двадцать четыре часа. Как при царе политических выселяли.
Я усмехнулся и напомнил:
— Сам же говорил, что революция все изменила.
— Конечно. Но надо, чтобы в городе было меньше лоботрясов, особенно приблудных. А мне пока нельзя обратно, мне сперва надо — во! — Шулин сжал кулак и вздрогнул всем своим напрягшимся телом. — А сегодня, не знаю с чего, вдруг почувствовал себя маленько дома. Да-да! Ну, и решил… Да и зефовская морда больно уж постылая, ломается, как этот!..
Я все понял и почувствовал к Авге странную нежность, такую, какую, наверно, можно испытать к девчонке, и в порыве чуть не сказал, что в субботу мы с ним идем к Садовкиной на день рождения, а это значит, что он уже вполне свой человек среди нас, но осекся. Во-первых, Авга еще не приглашен, а, во- вторых, пусть он не догадывается о моем вмешательстве в это дело. И я лишь одобрительно потрепал Шулина за плечо.
А вокруг все сверкало, была теплынь, текли ручьи. Я радостно сдернул берет и распахнул куртку, как бы говоря всем: берите меня, я ваш!.. Перед сквером ремонтировали фонтан, по лужам на трехколесниках раскатывались малыши, а у скамеек, где еще осторожно, на газетках, посиживали, улыбающиеся мамы и бабушки, побирались верующие и неверующие голуби — фонтан был между оперным театром и церковью. Из школы и в школу шагали яркие, разноцветные девчонки, размахивая кто портфелями, кто сумками с надписью «Аэрофлот», а кто нес папки на молниях, прижимая их к груди, как новорожденных. Я представил, как Валя спешит сейчас домой, вот так же болтая с подружками, и меня вдруг прямо кольнуло — я почувствовал, что Валя вот-вот позвонит мне, явится домой и тут же позвонит. Я подхлестнул Авгу, и мы побежали.
Мама закрывала квартиру, когда я, по-собачьи стелясь над ступеньками, взлетел на пятый этаж.
— Мам, никто сейчас не звонил?
— Папа.
— Нет, мне.
— Тебе и звонил. Во-первых, после обеда приедет дядя Гриша, отдашь ему чертежи, они у папы на столе. Во-вторых, обед готов, а в-третьих, ни шагу из дома, пока не выполнишь во-первых. Все понятно?
— Да. Как с папой?
— Следствие возобновили.
— Опять следствие?
— Радуйся, чудак. В нашем положении и это выигрыш. Почти из-за решетки выскочил. Ну, я пошла.
Я сначала проверил, работает ли телефон, а потом сел против него на пол, прямо тут же, в коридоре, привалился спиной к стене и стал ждать Валиного звонка, повернув голову к ходикам в гостиной. Я ничего не хотел делать, только ждать. Маятник качался чинно и деловито. Я подсчитал, что тридцать качаний дают минуту, и продолжил счет… На одной тысяче двести девяносто пятом колебании телефон зазвонил. Я рванулся, но онемевшие ноги подкосились, и я едва удержался за косяк.
— Квартира Эповых, минуточку! — хладнокровно отвечал Мёб.
— Да-да! — прохрипел я, с трудом дотянувшись до трубки.
— Аскольд.
— Он самый.
— Это я, Валя!
— А-а, привет!
— Привет! Что там с тобой?
— Да так.
— А кто это басил, отец?
— Нет, мой робот Мёбиус.
— Как робот?
— Ну так. Маленький, самодельный, на столе стоит и первым трубку хватает.
— Правда? Ой, как интересно!
— А что со Светланой Петровной? — спросил я, более или менее почувствовав под собой ноги.
— Все нормально, но в школу она больше не придет, пока не родит. Вместо нее уроки у вас будет вести Амалия Викторовна, наша англичанка, из седьмой школы. И знаешь, что я тебе звоню? Твои пары можно теперь легко исправить!.. Но мне неловко объяснять все по телефону. Надо встретиться.
— Давай! — выпалил я. — А когда?
— Когда хочешь.
Брякнул дверной звонок.
— Минутку, Валя.
На ватных ногах, пронизанных колючими мурашками, я неуверенно подковылял к двери и открыл. Это был дядя Гриша, низенький, как карлик, но цилиндрически округлый.
— Здорово, Аскольд! — сказал он улыбаясь. — Как оно? Где-то тут батя просил какие-то чертежи. Ты в курсе?
— В курсе, дядя Гриша! — Я принес еле-еле два большущих альбома. — Вот… Вы сейчас куда?
— В комбинат.
— Не прихватите меня?
— Валяй. Я внизу обожду.
Дядя Гриша вышел, а я припал к трубке.
— Слушай, Валя, сколько на твоих?
— М-м, два семнадцать.
— Выходи ровно в два тридцать! — почти приказал я. — Все поймешь! Живо одевайся! Пока!
Когда вырулили на проспект, я спросил:
— Дядя Гриша, можно маленький крюк?
— Куда?
— Влево.
Уазик с прискоком перемахнул трамвайную линию, пронесся мимо парка и тормознул против Валиного дома. Я только хотел попросить дядю Гришу подождать минуты-две, как Валя появилась на крыльце, в красных сапожках, красной шапочке и в сиреневом плаще. С птичьей быстротой глянув туда-сюда, она ловко перебежала по кирпичам лужу у подъезда, и тут я, выскочив из кабинки, крикнул:
— Мы здесь!
— Ой! — пискнула она.
Радостным жестом, смущенно улыбаясь, я предложил ей одноместное сиденье в кабине, отделенное от шоферского теплым бугром мотора, нескладно подсадил, а сам запрыгнул в будочку, которая соединялась с кабиной окошком без стекла. Уазик круто развернулся, и нас тут как не бывало.
Валя обернулась ко мне, сияя.
— Вы меня прямо как похитили!
— Джигиты!
— А куда мы?
— В глушь, в Саратов, — ответил я.
— Как здорово!
Уазики безносы, вроде гоголевского Ковалева, сразу за стеклом обрыв, и дорога так и рвется под ноги, что аж пяткам ознобно. Не едешь, а летишь! Дядя Гриша, низкорослость которого скрадывалась за рулем, вел машину играючи своими короткорычажными сильными руками, только успевай приноравливаться к
