поворотам. Меня, правда, не швыряло, потому что во мне почти не было массы, один дух, а дух по Ньютону не обладал инерцией. У Вали инерция была, но она чутко реагировала на повороты, лишь изредка и слегка придерживаясь за скобку. Мы попали в резонанс с волной светофорных зеленых огней и неслись по городу без остановок. Вырвались на мост. Река нынче вскрылась Первого мая, словно вместе с народом решила продемонстрировать свою весеннюю радость и силу, но ледоход у нас кончался быстро: день-два — и чисто, потому что выше, километрах в тридцати, стояла плотина. И лишь редкие льдины проплывали сейчас, но вода поднялась и затопила всю левобережную низину, с ее домиками, огородами и озерками.
В будочке было свое окошко, но я тянулся вперед и смотрел мимо Валиной головы.
В три ноль-ноль мы остановились у железобетонной арки, за которой, возвышаясь друг над другом и загораживая друг друга, громоздились серые заводские корпуса. Из диспетчерской вынырнул отец, очевидно, уже поджидавший машину, и помог Вале сойти. Я не рассчитывал на эту встречу и, выпрыгнув из будочки, растерянно улыбнувшись, сказал:
— Пап, это Валя! А это мой папа, Алексей Владимирович, главный инженер всего вот этого!
— Очень приятно! — сказала Валя.
— Мне тоже, — ответил удивленный отец. — А я подумал, что это случайная попутчица дяди Гриши или курьер. — Мы рассмеялись. — Уж не ко мне ли, друзья?
— Нет, пап, мы так.
— Ну то-то. Вас куда подкинуть?
— Никуда. Обратно мы пешком.
— Правильно! Чертежи тут? Ага, вот они! Ну что ж, гуляйте! — Он кивнул нам, втиснулся в кабину, сразу посмурнев, и уазик умчался, опять, видно, к прокурору.
Валя с живым прищуром огляделась: с одной стороны длинный решетчатый забор, с другой — лес.
— И правда, глушь. А теперь куда?
— Еще глуше.
И через дорогу мы двинулись в лес, куда увиливала тропа, ведущая к невидимой городской окраине. Шоссе шло туда далеким огибом, потому что прямо лежала глубокая лощина. Лес этот, зажатый между городом и промплощадкой, был еще нормальным: высились тут зелено-золотистые здоровые сосны, густыми островками рос кустарник, тянуло смолистым сквознячком и насвистывали пичужки, — но хворь уже привили ему: справа и слева серели в молодняке ноздреватые вороха отходов, лепешки застывшего раствора, бракованные балки и покореженные плиты, словно какие-то внеземные обжоры бесстыдно нашвыряли сюда внеземных обьедков. Даже последние нищие сугробики-льдышки, которые песчаный грунт жадно досасывал под кустами, казались бетонными ошметками. Сквозь одно, метрового диаметра кольцо, с голыми ребрами арматуры, проросла сосенка. Лет через тридцать, если свалка не задушит лес и город не поползет в эту сторону, народ подивится на окольцованную сосну.
Мы были одни.
Я думал, наша прогулка будет простой и веселой, как телефонный разговор, но уединение вдруг сковало меня. Я уже не скрывал от себя, как вчера, что влюбился в Валю и что ради нее выходил в эфир, но боялся этой влюбленности, потому что уже дважды она заканчивалась плачевно — девчонки отшатывались от меня, едва я делал намек. И понятно! Разве можно ответить взаимностью такой образине? Поэтому я решил раз и навсегда, что ну их к лешему, этих девчонок! И вдруг — опять!.. Теперь я знал, что надо таиться, чтобы дольше продлилась эта невесомость. И я таился, тиская в кармане бочонок 81. Во мне билось ликование, но я подавлял его. Мне бы говорить и говорить с Валей, но я молчал, мне бы кувыркаться и плясать вокруг нее, но я спокойно брел рядом; мне бы смеяться и улюлюкать, но я почти хмурился; мне бы не сводить с нее глаз, но я косился не нее лишь украдкой, как на электросварку.
— Аскольд, ты уже был здесь? — спросила Валя.
— Был. Вон там маслята собирал.
— С кем?
— Как с кем? Один.
— А почему покраснел?
— Потому что вопрос странный.
— Сам ты странный.
Она отбежала в сторону, набрала сосновых шишек и стала кидать в меня. Пятясь, я ловил их и складывал в карман. На просеке, под тяжело прогнутыми проводами ЛЭП, мы сблизились, и я сказал, таинственно подняв палец:
— Послушай-ка!
Валя запрокинула голову и замерла. Щека ее была в десяти сантиметрах от моих губ. Я вспомнил, что, почти вот гак же обманув Шулина, шустрая Любка Игошина нанесла ему оскорбительный поцелуй, и смутился.
— Шуршит, — сказала Валя.
— Ток, — шепнул я.
— Да?
— Еще минут пять, и у нас волосы выпадут.
— Почему?
— Излучение.
— Мама! — воскликнула Валя, кидаясь вон с просеки.
Я догнал ее и усмехнулся:
— Трусиха!
— Ага, трусиха! Хочешь, чтобы я облысела? Вам что — хоть лысые, хоть бородатые, а нам?.. Представь-ка меня лысую! Фу, лучше не представляй, бяка!
Некоторое время мы опять шли молча, потом я сказал, вспомнив, как считал колебания маятника:
— А у вас было шесть уроков!
— Откуда узнал?
— Вычислил.
— Ух, ты! А какой был последний?
— Английский, — брякнул я наугад.
— Вот и нет! Вот и нет! — Валя захлопала в ладоши, но тут же остановилась. — Ой, Аскольд, мы же про двойки твои забыли! Слушай, у нашей Амалии Викторовны есть одна странность — ставить street marks, то есть уличные отметки. Встретит на улице, покалякает, по-английски, конечно, а потом смотришь — в журнале пятак. Мы с ней соседи, так у меня сплошь street marks. Я и девчонок выручаю, кто посмелей. Если хочешь— рискнем. Правда, подучить кое-что придется: всякие там фразы, диалоги, шутки. Но это пустяк! Я тебя в два счета научу! Хочешь?
— Подведу я тебя, — ответил я сдержанно, хотя у самого сердце запрыгало от радости.
— Если я возьмусь — не подведешь!
— Ну, берись! — с улыбкой разрешил я.
— Все! С завтрашнего же дня!
Позади затрещал мотоцикл. Валя ойкнула и спряталась за меня. Донельзя грязный «Иж» обогнал нас, нырнул в лощину, но вскоре вылетел обратно, не проехал, видно. Спустившись, и мы убедились, что дно балки непролазно. Метров на десять растеклись желтые глинистые наносы, из которых там и тут торчали раскрошенные бульдозерами плахи, бревна и выступы железобетонных плит. Мы взяли правее и наткнулись на вывороченную с корнем сосну, под углом упавшую через топь. Придерживаясь за ветки, я пробрался к вершине, но до сухого оставалось еще два — три метра.
— Придется поработать, — сказал я.
— Давай.
— Это я себе говорю.
— Как себе, а я?
— А ты пожнешь плоды.
