Ира провела гостью на кухню, показала готовые блюда. Ноэми заметила:
— Боюсь, Яков это не будет есть.
Уселись в саду, выпили, я произнес речь о своем учителе Якове, Ира заговорила о его матери, и, видимо, какое-то слово легло на душу Ноэми — она слегка оживилась, кивнула, что-то сказала хорошее про Иру, приехал с работы Коля, он уважал Якова и любил поговорить с ним о жизни, Гай залез к нему на руки и перестал изумлять Ноэми своей невоспитанностью, стал налаживаться общий разговор, и тут явились Жанна с Фимой.
Дашка не успела принять меры — Фима выпил и завладел разговором. Он стал рассказывать, каким будет сад. Недостаток слов его не смущал — вскакивал и показывал руками, ногами, всем телом — компьютеры, бокс, танцы. Захотел показать кассету с танцующими детьми и Дашкой — нам пришлось перебраться в салон. Увидел на кухне блюда с рыбой, притащил и стал плюхать всем на тарелки. Он так мелькал, что Ицик следил за ним, раскрыв рот.
— Фима, если не успокоишься — убью, — сказала Дашка по-русски.
Он опомнился, с ходу притормозил:
— Ну, надо было как-то вас расшевелить…
Яков, что-то поняв, улыбнулся:
— Что такое — «убю»?
— Это значит, что тот, кто слишком много говорит, обязательно скажет глупость, верно, Яков? Фима очень много говорит.
— Все в порядке, — заверил Яков.
Фима переключился на Ицика:
— Когда на свадьбу пригласишь?
Ицик растерянно заулыбался.
— Невеста есть?
Все так же улыбаясь, Ицик неопределенно пожал плечами.
— Если нет невесты, у меня дочь красивая. Это шутка. Понимаешь? Шутка. В России всегда говорят эту шутку.
Фима уже чувствовал, что запутывается, но остановиться не мог.
— Ты помнишь мою дочь?
— Да, — сказал Ицик, начиная страдать по-настоящему. — Таня.
— Ицик, — сказала Ноэми, — ты можешь идти домой.
Фима совсем сник, но Дашка сумела расположить к себе Ноэми, попросив порекомендовать кого- нибудь из соседок воспитательницей в их сад. Через полгода в нем было сорок детей, и цену подняли до восьмисот, как у других.
7. Красный попугай арара
После новоселья многие из знакомых, побывав в доме и увидев мою работу, предлагали сделать ремонт у них. Сначала это были свои люди, потом они передавали меня другим, и пошло-поехало. Таким образом я оказался в одной семье, которая купила квартиру в старом разваливающемся доме. Там были сложные отношения между субтильной шатеночкой-пианисткой и ее свекровью-инженером. Свекровь, как на грех, строитель, невзлюбила меня заочно, потому что выбрала невестка. Невестку легко было упрекать в том, что она доверилась писателю.
Многое умея, я, как все самоучки, не знал некоторых элементарных вещей. Например, не умел класть керамику — то, что в России называется кафель. И вот в той квартире должен был выложить керамикой один угол.
Эту работу я откладывал, стараясь подгадать так, чтобы никто меня за ней не застал. Сделать-то я ее сделаю, но лучше, чтобы никто в это время не глазел. Движения любителя суетливы, нерациональны, и хочется отвести глаза, как от физического уродства. Я, понятное дело, не хотел предстать перед заказчиками в таком виде.
Кое-как приготовил цементный раствор, и, будь они неладны, пришли недоброжелатели. Теща- строитель встала за моей спиной. Можно было дождаться, пока она уйдет, но пропадал раствор. Приготовившись к позору, я начал.
Намазал первую плитку, прижал ее к стене, и тут случилось чудо: без всякого участия сознания правая рука перевернула мастерок и стала постукивать по плитке деревянной рукояткой. С каждым ударом раствор выдавливался за края плитки, она прочно и ровно прихватилась — ее уже трудно было отодрать. Вторая плитка, третья… Стук рукоятки был ровный, уверенный, рука с мастерком вдруг подрезала выдавленную полоску раствора и смахнула ее в ведерко. Моя надсмотрщица постояла, увидела, что работаю хорошо, и отошла.
Я продолжал, пытаясь понять, откуда рука взяла эти движения с мастерком. Ведь спроси меня, как это делается, — не сумел бы объяснить, а рука знала! Час спустя, пристроившись с бутылкой колы и сэндвичем на полу в углу комнаты, вспомнил: жаркое послевоенное лето в Минске, я, мальчишка, томлюсь одиночеством и бездельем, почти рядом — стройка, каменщики облицовывают стену, посылают меня иногда в магазин — вот когда я это видел. Видел и, разумеется, забыл. С тех пор институт одолел, технологом на плавке чугуна работал, книги писал, кинофильмы снимал…
Я вырос в рабочем поселке среди мастеровых людей и в детстве считал, что самое лучшее, что может со мной случиться, — это стать умелым и невозмутимым русским дядькой, столяром, слесарем, каменщиком, плотником. Я стоял, смотрел на них, а руки… Это тот самый танец шамана, в котором зритель всегда соучастник. Даже если он не танцует сам, движения шамана существуют в нем, как собственные. Понимать изначально имело один-единственный смысл — уметь повторить. Так создается племя.
Про красного попугая я прочел в старой книге Леви-Брюля: этнографы обнаружили в северной Бразилии племя бороро. Эти люди считали себя арара, то есть красными попугаями. Слово самоидентификация тогда еще не было запущено в употребление, и европейцу трудно было понять, как могут бразильские аборигены считать себя одновременно человеческими существами и птицами с красным оперением. А суть заключалась в том, что наши предки начали осознавать себя лишь тогда, когда вообразили попугаями или еще чем-то подобным. Может быть, как утверждает психолог Анри Валлон, чуть раньше: когда всем семейством стали вместе повторять однообразные бессмысленные движения ритуального танца, подобного брачным танцам насекомых, млекопитающих и птиц. До этого они были обычными двуногими животными без всяких зачатков сознания, а в совместном повторении создали мысленные представления и благодаря этому стали людьми. Самоидентификация — очень хорошее слово, но, мне кажется, и арара — неплохое.
В моем племени взрослые мужики знали работу, не баловали. Между прочим, в древнем иврите по сей день для выражения двух понятий — «знать» и «уметь» есть лишь один глагол. То есть это одно и то же.
Сильный береговой бриз гонял полиэтиленовые пакеты по полу, я сидел с бутылкой колы в одной руке и сэндвичем в другой — в той самой позе, в которой сидел на заляпанном полу белорусский кафельщик, немногословный сухощавый дядька. Он пил из стеклянной бутылки кефир, запивая бутерброды с салом. Я тогда изнывал от желания быть в центре внимания, если обстоятельства позволяли — болтал без умолку, бессмысленно хвастал, бескорыстно преувеличивал, а потом страдал от своей еврейской экзальтированности и мечтал, что когда-нибудь повзрослею, и руки мои не будут суетиться без нужды перед лицом спорящего со мной, а будут легко и красиво делать мужскую работу.
И вот сбылось. Средиземноморский городок, погруженный в одурь зноя, пустая квартира, из которой съехали первые ее хозяева, марокканцы, и в которую через три месяца должны въехать новые жильцы. В углах на каменных полах строительный мусор, доски, ведра с краской, мешки с цементом, инструменты. В окне с разбитым стеклом виден за крышами кусочек моря. Жизнь сделала неожиданный, в общем-то нелепый зигзаг, чтобы на шестом десятке мечта сбылась в том, пожалуй, единственном на земле месте, где немногословные мастеровые люди, обедающие, сидя на полу, — евреи. Вся моя пестроватая жизнь вела
