скажет, как это сделать.
Потом позвонила из Москвы женщина, сказала, что Алексей Абрамович Вихров хочет знать, по какому вопросу к нему обращается Векслер. Я спросил:
— Григорий Соломонович не может ему лично объяснить? Его сейчас здесь нет.
— Быстрее всего будет, если он обратится ко мне, — сказала женщина, и я записал ее имя-отчество и время, в которое она бывает у телефона.
Получив от меня листок с записью, Векслер смял его, выругался и, осуществляя еще один свой план, позвонил Штильману:
— Ты давно хочешь учредить премию Векслера. Миша, я могу прожить еще десять лет. Зачем столько ждать? Левин уже умер, он был великий математик, давай учредим премию Левина. Я не стану возражать, если первую премию присудят мне, — положа руку на сердце, я ее заслужил.
Смятый им листок упал на пол. Кончив разговор со Штильманом, Векслер поднял его, разгладил, смотрел на цифры, думая о своем.
— Пять лет назад я, может быть, и мог на что-то рассчитывать. Глупостей понаделано много.
— Кто ж их не делает, — сказал я.
— Это так, да вот времени исправить уже не осталось. Леша Вихров времени не терял. Переводил его в деньги. «Гениальность там, где решаются важнейшие вопросы человечества». Что ж, вполне может быть: деньги — достаточно точная математическая модель человечества. Это структура, связь. Может быть, хоть один из моих учеников гениален.
Он не привык проигрывать. Что-то в нем изменилось. Если, проходя с ним по улице Герцля, Лилечка останавливалась перед витриной, он замечал это:
— Купи себе шляпку. Что у тебя за вид в панамке.
— Ты же говорил, мне идет.
— Очень идет, но почему бы не купить шляпку?
…Желтый дельтаплан несло к высотным гостиницам. Самолетик с рекламой «Элит» сделал вираж и потащил рекламу обратно. Вечернее солнце уже мешало смотреть в его сторону, бензин расходовался зря, фирма «Элит» несла убытки. Приближалась суббота, мы сидели за столиком под тентом, смотрели, как уходят с пляжа люди и как красиво освещены края тучи на горизонте. Векслер и Айзенштадт в наброшенных на плечи полотенцах спорили о чем-то. Около нас остановился мужичок в российской тенниске:
— Русские? Братцы, не найдется десять шекелей на автобусный билет? Восемь у меня есть…
Пока мы искали по карманам, он вытащил из своего груду желтых и серебряных монет, показал, мол, вот они, восемь шекелей, не врет.
— Представляете, сижу вчера вот на этом самом месте. Я тут, у вас, братана проведываю. Подходит один дядька, нормальный мужик, ну, лет пятьдесят, ну, может, шестьдесят, но крепкий еще, мы еще поболтали о том, о сем, потом говорит, последи, друг, за одеждой, тут у меня теудат зеут, я быстренько искупаюсь. Ну чего там, иди, купайся, послежу… Я задумался малость, потом смотрю, мать честная, куда ж он делся, уже час, наверно, прошел! Туда, сюда, вчера тут поболе людей было, но или по-русски не понимают, или какие-то бабы толстые, иди отсюда, нам-то что, в полицию иди… Я тут как турист, но, между нами, подрабатываю по-черному, не без этого, но что делать — шел как раз полицейский, я его к одежде привел, как-то объяснил… Никуда меня не вызывали… А потом думаю: зачем же он мне про теудат зеут сказал? Ну сказал бы нормально: мужик, пойду искупаюсь, последи за одеждой.
— Зачем же он сказал? — спросила Лилечка.
— В том-то и дело. Я думаю, мужик все продумал. Понимаете: все продумал. Не хотел, чтобы долго искали и волновались. Может, боялся, труп вообще унесет куда-нибудь в Египет или Турцию.
— А ему-то не все равно?
— Не знаю. Но как еще объяснишь: «Последи, тут мой теудат зеут»? Значит, хотел, чтобы зафиксировали.
— А о чем вы болтали? — спросил я.
— Мы?
— Вы сказали, болтали о том, о сем.
— О жизни, о чем. Между прочим, очень даже интересно, если кому интересно. Потому что мысль, я бы не сказал, что такая, чтобы любой понял. Я, между прочим, его понял. Понимаешь, говорит, давно, в самом начале перестройки, один кореш, что ли, говорил, что России капут, Запад ее захватит, сделает себе колонию, Тумбу-Юмбу такую, слетятся евреи… ну, вы понимаете, это он говорил, он сам-то из ваших, по лицу видно, я ничего такого, так вот, говорит, прав был кореш, слетелись, хватают кто что может, разоряют все дотла, только отсюдова, говорит, все иначе выглядит, не нужны оказались вам в России математики, врачи, учителя и инженеры, но дозарезу понадобились евреи-банкиры, я, говорит, еще тогда, в восемьдесят восьмом, знал, что кореш прав, я, говорит, России отдал все, чем Бог наградил, и все на ракеты ушло, которые и сегодня могут из гнезд выскочить, и пенсию свою русскому народу оставил, между прочим, дай-то бог, чтобы она кому-нибудь пригодилась, а то ведь и она на новые ракеты пойдет, и снова их сюда привезут.
Когда дядька ушел, Векслер сказал:
— Интересно… Мужик ведь, похоже, прав. Человек инсценировал несчастный случай.
— Зачем?
— Мало ли зачем. Купил квартиру, а банковскую ссуду застраховал, чтобы жена после его смерти не платила. Обеспечил жену…
Векслер, скинув полотенце, пошел к морю. Оно было неспокойно. Он всегда заплывал далеко. Лилечка металась по берегу, то наскакивая на волны, то отскакивая от них, и кричала, как местечковая мамаша:
— Гриша, немедленно вернись!
Он пошел к ней. Волны догоняли и обрушивались на его спину. Влажный жемчужный песок не продавливался под ногами — Векслер шел, не оставляя следов. Лилечка держала пляжное полотенце. Векслер взял его и сказал:
— Что-то мне нехорошо.
10. Асаф
Работая, я не думаю ни о чем. Голоса из радиоприемника не проникают в сознание.
— …Ицик Шедман, девятнадцать…
Что — Ицик?… До меня не сразу дошло: уже полдень, передают сводку новостей, ночью в Ланиадо умер от ран наш Ицик. Я вспомнил пустой двор соседей и ночной фонарь, горящий на крыльце в ярких солнечных лучах.
Позвонила Ира.
— Ты слушал радио?
— Ицик.
— Я стою у окна. Дома у них никого нет, и все время трезвонит телефон. Невозможно. Какой-то кошмар.
— Его не привезут домой?
— Нет, тут это не делается. Я заберу Гая из школы, — сказала Ира. — Тебя искал какой-то Краснопольский.
— Да, спасибо.
— Не работай уж сегодня.
Я думал об Ицике, вспоминал, как он, выпучив глаза и обливаясь потом, тащил два ведра раствора на стройке нашего дома, и терзался виной перед ним: ему не надо было так стараться…
Оттого, что его старание оказалось напрасным, теряла часть смысла и моя жизнь. Я вспоминал много других мелочей, все они увеличивали мою вину, и одновременно я думал об этом чувстве вины, которое было слишком уютным, комфортным и потому эгоистическим.
