дом его, добавлю, – довольно заурядное явление среди рублевской архитектуры, там и не такое бывает. Один мой знакомый архитектор построил поселок для газовых магнатов – там каждый дом такой. Я рассказал о серегиных хоромах ребятам.
– Такой вот дом в Москве у одного моего товарища, – закончил я описание.
Колин и Мэлвин слушали, притихнув. Мэл даже жевать перестал. А Колин сделался очень бледен, так с ним бывает, когда ущемляют интересы Британии в целом, или клуба «Манчестер юнайтед» в частности.
– Но так живут, наверное, не все, – сказал Колин.
В его голосе мне послышалась надежда. Нет, не то чтобы он был рад, что русские живут в плохих условиях, просто он привык знать, что в России живут плохо, и это знание как бы помогало ему переносить брикстонские тяготы – всегда делается немного легче, если ты знаешь, что соседу хуже, чем тебе. Он ждал обычных в таких случаях рассказов о том, что основная масса русских томится в трущобах, подвалах, лагерях. Я и сам порой говорил им нечто похожее, клял российскую действительность. А сегодня что-то не хотелось. Подчиняясь внезапному порыву, я сказал:
– Не все. Но подавляющее большинство. В Москве – каждый второй.
И почему-то их эти сведения расстроили.
– У всех такие дома?
– У москвичей-то? Практически да, у всех.
– По сколько же квадратных футов на человека?
Квадратные футы надо умножить на десять, чтобы получить примерный эквивалент метрам. Я произвел обратную операцию и сказал:
– Примерно по 800 квадратных футов, – так я им сказал. Получалось по восемьдесят квадратных метров на человека. Это, конечно, не вполне правда. Но мне очень хотелось, чтобы это было правдой, – вот я и сказал.
– На одного человека? – Колин был очень бледен.
– Да, конечно. А вот на семью – шесть-семь тысяч. Но это скромно, это для low middle class. Наши богачи имеют дома по семьдесят тысяч квадратных футов.
– Не может быть.
– У нас места много, – объяснил я британцам, – мы же не на острове.
– А по телевизору нам это не показывают, – сказал Мэлвин.
– Врут все по телевизору. Просто не хотят, чтобы другие народы завидовали.
– А как же так получилось? – спросил меня Мэлвин. Растерянно так спросил.
– Элементарно. Продавали десять лет подряд нефть и газ по высоким ценам, скопили сотни миллиардов. Много сотен. Сначала богачи присвоили эти миллиарды себе, а потом президент им сказал: давайте о людях подумаем. Вот они все и отдали миллиарды на жилищное строительство. Десять миллиардов дал Абрамович, пять – Сечин, семь – Прохоров. Тимченко – слышали о таком? – дал пятнадцать. И так далее. Триста миллиардов собрали, старые дома снесли – четыре года строили, весь народ собрался на строительстве, и вот результат.
– Если бы у нас так! – сказал Колин в сердцах.
– Решили построить город-сад, – объяснил я им, как дело было, – даже стихи такие есть: «Через четыре года здесь будет город сад!».
– За четыре года построили? – спросил Колин и сглотнул слюну. – Вот бы наши тоже так скинулись!
– Наши тратят деньги на Афганистан, я читал, – сказал Мэлвин.
– Да, – сказал я, – в некоторых странах много тратят на вооружение, на войны. Как будто это нужно людям. В России тоже так делали раньше. И еще мы строили для царей дворцы – а для бедняков блочные кривые домишки. Вроде как у вас в Лондоне на окраинах. Такая же дрянь. А потом мы, русские, подумали и решили: хватит заботиться только о начальстве! – Я вдохновенно врал, настроение было прекрасным. – У нас теперь даже тротуары перед домом с подогревом – страна-то северная.
– И зимой у вас тротуар теплый?
– Хоть в тапочках ходи.
– И хорошо построили?
– Да уж, не вашим домикам чета. Рамы из окон не вываливаются.
– И потолки высокие? – спросил Колин горько. В Лондоне всегда есть опасность поцарапать макушку о потолок.
– Очень высокие.
– Ты нам никогда про это не рассказывал.
– Пока стройка шла, рано было говорить. Четыре тяжелых года, Мэл. Понимаешь?
– I do. I do understand.
– Каждый работал как мог. Инвалиды последние сбережения отдавали, богачи карманы вывернули.
– Мы, британцы, тоже умеем работать, – сказал Мэл.
– Да, вы однажды тоже сумеете так сделать. Берите пример! Наши богачи как рассуждали? Они сказали: недра принадлежат всему народу, это ведь общая земля. Значит, если я продал нефть, я должен построить дома беднякам. И построили.
Красные комиссары не добивались такого эффекта, работая среди революционно настроенных матросов, какого добился я, говоря с печатниками в Брикстоне. Глаза их сверкали, кулаки сжимались.
– Вот, например, объединенная компания «TNT-Альфа». «Альфа» – это российский банк, они всю свою прибыль пустили на виллы для бедноты, больницы, школы. Себе ничего не оставили. А ваши нефтяники так же поступили?
– Bloody hell! Greedy bustards!
Иногда, когда люди рассуждают про революционную ситуацию, не очень ясно представляют, как эта ситуация выглядит. А тут она была налицо. Поднеси спичку – рванет.
И Мэл и Колин готовы были на многое, не хватало лишь указать им цель. Мне стало неловко, что я так разыграл своих товарищей по работе. Я сказал, что пошутил.
– Нет, – сказал я, – никаких домов для бедноты. Квадратный метр в Москве стоит по пять тысяч долларов на окраине. И по двадцать тысяч в центре. И люди не могут купить себе квартиру.
– А как же ваши богачи? Строят?
– Да, строят. Но строят только для себя, или на продажу, задорого.
– А бесплатный город-сад?
– Это я пошутил, – сказал я.
Они замолчали.
– Я так и думал, – сказал Мэл. – Все говорят, что у вас очень плохо.
– Да, – сказал я, – хорошего мало.
– That’s it! – Мэл приходил в себя, медленно превращался в прежнего Мэла, довольного Винни Пуха.
– Значит, никто ничем не делится? – спросил Колин.
– Делиться никто не хочет. Разве станут богатые делиться с бедными? Вот вы, англичане, стали бы делиться с афганцами?
– С афганцами? – Мэлвин посмотрел на меня как на больного.
– С афганцами.
– А зачем мне с ними делиться?
– У вас ведь денег больше, вот и поделитесь. Дома им, например, постройте.
– У меня у самого нормального дома нет.
Разговор замер. Стали собираться на ланч. Пошли к Диане и ели сосиски молча. К появлению второй порции страсти улеглись. Постепенно лица моих друзей разгладились, они вновь стали различать краски мира. Им было померещилось, что нечто пошло против правил – но нет, все осталось на своих местах.
Гитлер – наш рулевой
Я спросил, кого он считает самым значительным политиком ушедшего века.
– А критерий какой? Благородный, последовательный? Оказавший наибольшее влияние? Гуманист?
Я призадумался. Ганди – гуманист, но не самый значительный политик. Сталина благородным не назовешь. А Черчилль гуманистом не был.
