– Come, come, piggy! – приговаривал Колин, подбадривая свою свинку.
– У нас в России такая же точно игра, – сказал я ребятам. – Только подбрасывают спичечный коробок.
– Bloody рушен подбрасывают коробок спичек? – Мэл ушам своим не верил. Рассказы о бедности, что свирепствует в России, получили основательное подтверждение. – Вы в Москве играете в коробок спичек? Не можете сделать такую вот маленькую свинку? – Он глядел на меня с недоумением. Если такой малости твой народ не мог осилить, говорил его взгляд, то поздно рассуждать о свободе и демократии.
– Это очень удобно, – пытался я оправдаться. – Коробок спичек всегда под рукой.
– Спички! – Мэл был поражен. – Интересно, во что играют французы?
– В чеснок! – Колин засмеялся.
– Точно. Fucking French garlic! Они кидаются чесноком. А немцы?
– Немцы… немцы… – Колин растерялся, выдумывая обидное. – Немцы кидают колбасу!
Я решил, что сейчас самое время рассказать ребятам про комичный случай в немецком музее – и рассказал. Было немного трудно перевести, но я справился. Мэлвина крайне заинтересовало понятие «бутерброд».
– Это что, сандвич такой? Вы в России не знаете простого слова «сандвич»? – Он глядел на меня с жалостью. Мало того, что свинок произвести страна не может, но и слова «сандвич» люди не выговаривают. – Бутер-брод. Это что значит? Баттер-бред?
– «Баттер» по-немецки будет «буттер». А «бред» будет «брот».
Мэл помолчал.
– Баттер-бред. А ветчину или тунца, они что, в сандвич не кладут? Только масло?
– Кладут, конечно.
– Или, например, семгу. Можно положить семгу. Я вот люблю сандвичи с семгой.
Перед ним на столе лежал большой пакет с сандвичами – до ланча было еще часа полтора.
– У немцев хорошая ветчина, – сказал справедливый Колин. – И сандвичи нормальные. Но все-таки немцы – смешной народ! Сами не знают, какие у них слова есть, а каких нет!
– Crazy! Свой язык выучить не могут! Сиськи-письки не знают! – по-английски нет звука «ц». Поэтому Мэлвин переиначил слово и вместо «цецки-пецки» говорил «сиськи-письки», чем внес вульгарность в наш разговор. – Нет, Макс, я не пойму, как можно не знать собственный язык!
– Мэл, – объяснил ему Колин, – «сиськи-письки» – так немцы называют русский сандвич. А русские – называют немецкий сандвич «баттер-бред».
– Crazy bastards! Они что, не могут проще говорить?! Я запутался!
– По-русски говорят «сиськи-письки». Правильно, Макс? А по-немецки «баттер-бред».
– А в «сиськи-письки» – семгу кладут?
– Да что вы такое несете! Это просто пословица – ее смысл в том…
И я понял, что никогда не смогу объяснить, в чем смысл выражения «цецки-пецки» и над чем здесь надо смеяться.
– В чем же смысл?
– Это пословица про то, что люди хотят одного, а получается у них всегда другое. Ты что, сам не знаешь, как бывает? Цецки-пецки – это, ну как тебе объяснить, это такая правда жизни. Мечта о справедливости. Идеал. Люди всегда хотят добиться цецки-пецки – а получают вместо этого бутерброд. Вот, например, посмотри на историю искусств – все станет понятно.
– Так-так, – сказал Мэл и открыл пакет с сандвичами. – Сиськи-письки – это идеал, понимаю.
– А бутерброд – это реальность.
– Понимаю, – Мэл развернул сандвич, надкусил.
– Помнишь авангард?
Мэл покивал.
– Вот типичный пример цецки-пецки. В десятые годы прошлого века люди сочиняли утопии, хотели справедливости. Было тогда всякое экспериментальное искусство. А чем кончилось? Гитлеризм, сталинизм – вместо цецки-пецки получился обыкновенный бутерброд. Все прагматично и просто.
Мэл задумчиво жевал и смотрел на меня с интересом.
– Потом наступила война. И во время войны люди мечтали о победе, о том, что однажды будет настоящее справедливое искусство. Цецки-пецки все-таки победят! Были тогда хорошие писатели, они писали о справедливом времени, которое наступит. Генрих Белль, Альбер Камю, Томас Манн, Бертольд Брехт. И художники были отличные – Пикассо, Шагал. И казалось – победим в страшной войне, уберем все дурацкие плакаты, монументальную пропаганду – и наступит время цецки-пецки!
– Но мы победили, – сказал Колин. – В чем проблема?
– Верно, победили. И некоторое время цецки-пецки были людям нужны. Но очень недолго. Потом людям захотелось иметь бутерброд.
– Опять бутерброд? – сказал Колин. – Не сиськи-письки?
– Ну конечно нет. Нужны реальные вещи, а не мечта. Жизнь вокруг непростая. Холодная война, Маккарти, Берлинская стена, Карибский кризис, Корея, Вьетнам – какие тут цецки-пецки… Не до них. Про Генриха Белля забыли.
– Кто это такой?
– Видишь, ты не знаешь… Опять начали плакаты делать, врать, заниматься модой, абстракция пошла в ход, про идею цецки-пецки снова забыли… хотя во время холодной войны люди все-таки мечтали о справедливости. Понимаешь, людям всегда хочется создать такое искусство, чтобы оно было о главном, о том, что нужно всем. О справедливости. О любви. О том, что надо защищать слабых. И вот Берлинская стена однажды рухнула!
– Победили сиськи-письки?
– Да, так показалось! У нас в стране люди стали читать Солженицына, снова вспомнили Чаплина, Брехта. И ждали, что искусство будет рассказывать правду о жизни. Но это быстро надоело. Оказалось, что из цецки-пецки не наладишь рынок. Люди сказали, что свобода – это совсем не цецки-пецки – а бутерброд. Бутерброд надежнее.
Мел доел первый сандвич, достал из пакета второй, развернул масляную бумажку. Оказалось, что он внимательно меня слушал и даже сделал выводы. Мэл вообще очень внимательный человек.
– Значит, – сказал он, – получается так, что свобода, демократия, выборы, это все – сиськи-письки? А нормальная жизнь – баттер-бред? У русских, значит, всегда была мечта о сиськи-письки, а немцы им давали простой баттер-бред?
– Bloody hell! – сказал Колин.
– I tell you! – сказал Мэл. – Они не хотят дать рушен их сиськи-письки.
– Не совсем так, Мэл. – Я хотел было дальше объяснить, но понял, что согласиться проще.
– Знаешь, Макс, – сказал Мэл, подумав, – тут все неправы. Сиськи-письки я бы никогда не променял на баттер-бред, если в него не положат семгу. Но если в баттер-бред положат семгу и ветчину, если это будет нормальный британский сандвич, тогда на кой черт мне все эти сиськи-письки?
Не спи, не спи, художник!
Василий пришел домой пьяным. Точнее, он дошел до своего панельного двенадцатиэтажного дома во 2 м Войковском проезде, но в квартиру попал далеко не сразу, до утра катался в лифте. Сперва он доехал до последнего, двенадцатого этажа, потом опять спустился на первый, снова поехал на двенадцатый – и так путешествовал много часов подряд. Он отнесся к ситуации серьезно – боялся, что случайный ночной визитер перехватит лифт, он ждал, когда кабина затормозит – и стремительно жал кнопку, чтобы двери не успели открыться.
Кабина была грязной, стены снизу доверху изрисованы похабными рисунками и исписаны неприличными словами. Пластиковую обшивку кабины давно ободрали, сам Василий нередко отламывал кусочек пластика – без всякой цели, думая о чем-то ином. Кабина пропахла мочой – да и сам Василий нередко справлял здесь нужду. Помочился он и сейчас – аккуратно, в угол, чтобы не залить весь пол, поскольку собирался присесть.
Он сидел на полу кабины, ругался и громко кричал. Кричал не от страха, и ругался не от пьяной злобы – а просто так, чтобы занять себя в скучном лифте. Жильцы дома всю ночь слушали гулкий голос из шахты
