лифта. Возможно, именно так звучит голос рока: когда лифт ехал вниз, Василий громко кричал «а-а-а-а-а- а!», а потом, когда лифт шел вверх, он кричал: «суки!суки!суки!», потом опять «а-а-а-а-а-а!», и так продолжалось до утра.
Милицию не стали звать, все понимали, что в лифте спрятался не разбойник, а сосед Вася, всем знакомый Василий, из девяносто восьмой квартиры – жильцы узнали его хриплый баритон.
И что толку было звать милицию? Что могли они милиции сказать? В лифте хулиган, портит кабину? Но кабина лифта была загажена самими жильцами до такой степени, что всякое обвинение в порче общественного имущества прозвучало бы неубедительно. Выражается нецензурно? Но Василий никого персонально обидеть не хотел, его «суки» относились, так сказать, ко всему человечеству, к порядку вещей вообще. Вася никого не ограбил, стекол не бил, а то, что он громко кричал и спать не давал – так насчет этого уголовной статьи нет, во всяком случае, жильцы о такой статье не слыхивали. Дом не спал – но многие использовали эту бессонную ночь с толком: кто-то погладил белье, кто-то дописал школьное сочинение.
На следующий день Васе сделали строгое внушение. Соседка со второго этажа сказала:
– Что ты творишь, Василий? Что это ты вытворяешь? Людей не уважаешь! Ты вспомни, вспомни! Ты припомни, что ночью орал! О других не думаешь! Мы из-за тебя вот не спали.
Больной с перепоя Василий стоял, насупившись, слушал обвинения, терпел. Он припоминал все события минувшей ночи. И катание на лифте вспомнилось ему в подробностях. Тоскливая, тяжелая ночь в тесной кабине. Отвратительные рисунки по стенам. Вонь, духота.
– Ах, вы не спали? – спросил он саркастически и ехидно. – Вы, значит, не спали? А я – спал???
Дикость обвинения, несуразность постановки вопроса была обозначена этой фразой. В конце концов, все жильцы дома находились в выигрышных, по сравнению с Василием, условиях. Они были в своих квартирах, с семьями, в кроватях, в тепле – в то время как Вася, совершенно один, в вонючей кабине, разъезжал вверх и вниз и надрывался в крике. Кому пришлось тяжелее? Неправомерность упрека стала понятна и соседке. Она не нашлась, что возразить Василию.
– Вы не спали! – повторил Василий горько. – А я – спал?!
В самом деле, не спал, в первую очередь, именно он. И, если называть вещи своими именами, он один за всех отдувался. Претензии, обращенные к нему, связаны с тем, что коллектив не выспался – однако и Василий не спал также: и, в известном смысле, работал-то он один. Остальные отдыхали – а еще претензии имеют.
Эта коллизия является, на мой взгляд, идеальной метафорой взаимоотношений современного искусства и общества.
Призванное будить и будоражить, современное искусство проносится – подобно кабине лифта – сквозь все слои общества, от первого до двенадцатого этажа культурного здания, пронизывает государственную структуру сверху донизу. Современное искусство коллекционируют депутаты и банкиры, но оно так же внятно бомжам и проституткам, поскольку оперирует самым что ни на есть доходчивым словарем. То, что данный лифт исписан матерщиной и покрыт непристойными рисунками, соответствует замыслу и целям искусства. Примечательно, что и на верхних этажах здания, и на самых нижних – это все та же заблеванная кабина: и правящие классы и бомжи получают один и тот же, сознательно шокирующий, продукт. Искусство более не элитарно, оно не требует образования, знания пластики, оно даже и вдохновения не требует. Канули в Лету времена непонятых гениев, загадочных чертежей Леонардо да Винчи, секретов мастерства, описанных Вазари. Требуется понятный всем жест – и жест радикальный. Когда Василий испражняется в кабине лифта – его действие понимает любой, это доступно и ребенку, и взрослому, и академику, и школьнику.
Разъяснения кураторов как раз сводятся к тому, чтобы убедить публику, что простая поделка (обыватель самонадеянно считает, что и он смог бы так помочиться в лифте) является не бессмысленным проявлением агрессии – но продуманным эстетическим актом. Полагаете, сами смогли бы напрудить такую же лужу? Э, нет, далеко не такую! Вы думаете, вас просто обругали – нет-нет, это искусство такое. Искусство сознательно сохраняется в обществе в качестве неприбранной вонючей кабины лифта, и мастер должен выглядеть соответственно – непредсказуемый, диковатый, неуправляемый бунтарь. Понятно, что бунтарь этот ручной, дрессированный. Его держат именно до тех пор, пока он хорошо справляется с ролью бунтаря: он не должен спать – ему положено всю ночь кататься в лифте и громко орать.
Искусство эпатирует общество, шокирует его членов, грубит и громко кричит – но в этом и состоит миссия современного искусства: не дать социуму уснуть.
Впрочем, задача стоит перед художником архисложная. Надобно будоражить зрителя, но не волновать; разбудить, но не беспокоить. Во время свержения социалистических диктатур мы все наблюдали героические акты жрецов искусства – так, Ростропович играл на виолончели возле рушащейся берлинской стены. Однако где же современный Мстислав Леопольдович, что взмахнет смычком на ступенях Товарно- сырьевой биржи? В тридцать седьмом году немецкая эскадрилья разбомбила испанский город Гернику, и немедленно Пабло Пикассо ответил на это своим бессмертным полотном. Но где же тот Пикассо, что увековечит толпы киргизских беженцев или Афганскую кампанию?
Нет-нет, тревожить зрителя сегодня не подобает, он вкушает заслуженный отдых – натерпелся, бедолага, при тоталитаризме; но вот привести его в приятное возбуждение – необходимо. Не «колокол на башне вечевой», но голос из лифта – вот в чем миссия творца. Ранее говорили так: «глаголом жечь сердца людей», – но сегодня мастера искусства апеллируют не вполне к сердцу и ни в коем случае не к душе, скорее, к сигнальной системе сознания. Это и понятно – общественное здание стало гораздо больше, достучаться до всякого сердца уже немыслимо, этих сердец столько, что до каждого и не дотянешься. Ну не получится ко всякому индусу, к каждой бабке в Воронеже достучаться в сердце, а послать им сигнал – можно. И художник не спит, шлет обществу сигналы.
Никто не вправе сетовать, если зов художника звучит несколько грубовато: исключительно ради того, чтобы ты бодрствовал, тебя посылают по матери. Тебя могут слегка шокировать, потерпи. Зато тебе не расскажут ничего такого, что бы смутило твой покой – за последние десятилетия чего только не случилось в нашем благословенном просвещенном мире, а что из этих событий стало темой искусства? Ровным счетом ничего. И это понятно: искусство выполняет нынче иную, не менее значимую функцию – оно не обличает противоречия, оно их сглаживает.
Помимо прочего, искусство играет роль того самого «социального лифта», на отсутствие которого так сетуют. В стране победившего финансового капитализма больницы не строят, детей не лечат, образование вводят платное, пропасть между богатыми и бедными становится шире, но связь между этажами общественного здания все-таки есть! Этот социальный лифт – современное искусство. Вы можете быть уверены, что высшие эшелоны власти и самые последние бродяги окармливаются одинаковой бранью и стандартными поделками. Фокус лифта состоит в том, что на нижних этажах изображение фаллоса соответствует хулиганскому пьяному сознанию – а на верхних это уже дорогое элитарное произведение искусства. Но это абсолютно тот же самый фаллос и тот же самый мат.
В этом и проявляется демократизм современного искусства, в этом его магия: обращенное одновременно к каждому, оно находит ценителей и покупателей среди избранных.
Прежде культура делилась на высокую и низкую. Прежде существовала элитарная культура (монастырей, королевских дворов, университетов) и та культура (площадей, улиц, балаганов), которую Бахтин называл карнавальной, культура «матерьяльно-телесного низа». Сегодня это однородный продукт. И кажется, в этом однородном продукте карнавальная культура победила.
Мысль о том, что современное искусство и есть искомый «социальный лифт», настолько мне понравилась, что я решил поделиться ею со своими лондонскими друзьями – печатниками Мэлвином и Колином. Я шел по Coldharbour lane в мастерскую и обдумывал, как лучше подать свою метафору – понятную, в принципе, только москвичу, обитателю многоэтажки.
Начал издалека.
– Знаете, – сказал я, – а нашу улицу, Колдхарбор лайн, показывали в советском кино. В фильме про Шерлока Холмса.
– Врешь!
И я рассказал им, что в фильме «Сокровища Аггры» кэбмен везет Холмса с Ватсоном по Колдхарбор лайн в гости к Тадеушу Шолто. «Видимо, наш путь лежит не в фешенбельную часть Лондона», – говорит
