— Ашруби.
Господи… и впрямь кто-то утратил разум. Это ж надо назначить на такое место перса — и это десяти лет не прошло после войны.
— Он считается лояльным.
— Там нет лояльных — мрачно сказал я — и еще лет двадцать не будет.
— Де Сантен…
— Де Сантен — жуир и пустозвон.
Генерал покачал головой, словно осуждая резкие и недвусмысленные слова.
— Я слышал, вы сильно поднялись там….
— Это что-то значит?
— Для кого-то ничего… Для кого-то — и значит…
Понятный намек — само общение со мной может быть превратно истолковано. Следить могут и со спутника. Двадцать первый век на дворе.
— Разве это что-то значит для дружбы? — обострил я
Генерал странно улыбнулся, мудрой и всепонимающей улыбкой. Он и в самом деле сильно изменился… мы все изменились. Никто и ничто — не будет прежним.
— Нужно уметь выбирать друзей — сказал он — но еще важнее уметь выбирать себе врагов.
— Я был другом, другом и остаюсь.
Для тех, кто не понял — только что я сказал, что не собираюсь участвовать ни в каких заговорах и пришел с чистыми в этом отношении помыслами. Разговор разведчиков — а теперь то, к моим считай сорока, могу себя таковым считать — без перевода бывает сложно понять.
— Это хорошо — когда есть друзья… — туманно ответил генерал.
Да что же это такое…
— Нестор Пантелеймонович, а вам не кажется, что нас тогда цинично развели? Кто-то провел операцию внедрения — конкретно через нас, через меня, через вас и через всех, кто там тогда был. Я не снимаю с себя вины — но ошибся тогда не только я, получается, что ошибались мы все. Мы думали, что мы выигрываем — а на самом деле — мы проигрывали. Цугцванг — каждый ход ухудшает положение на доске, что бы мы ни делали. Вам не кажется, что то, что происходит сейчас в стране — это и есть цугцванг?
— О чем вы?
— Вы знаете. О том самом.
Высочайшее повеление
Божией милостью мы, Николай Третий, Император и Самодержец Всероссийский, царь Польский, Великий князь Финляндский, Великий султан Анатолийский, Шахиншах Персидский и прочая и прочая и прочая
Сим повелеваем князю Воронцову Александру, вице-адмиралу Моего Российского Императорского Флота немедленно принять и до особого распоряжения исполнять обязанности Моего военного и гражданского наместника в Персидском крае. Повелеваем обязанности сии исполнять верно и нелицемерно, докладывая Мне немедля о всяком ущербе и противозаконии, творящемся в Персидском крае, кем бы они не творились, и учинять любые предприятия к вящему спокойствию и замирению, кои сочтет нужным учинить.
Всем военным и гражданским властям Персидского края повелеваю исполнять распоряжения Моего наместника, как если бы они были сделаны мною.
Господь, да благословит нас!
Дано в Царском Селе 11 августа года 2002 от Р.Х.
На подлинном, Собственною Его Императорского Величества рукою начертано
Николай
К сему министр императорского двора, генерал-адъютант, князь Оселиани руку приложил 11.08.2002 г.
24 сентября 2002 года
Тегеран, бывшая 'Зеленая зона'
Люнетта, маленькая Луна
Я ошибался, предполагая тогда, что я вижу Тегеран в последний раз, и все мы — видим Тегеран в последний раз. Как ушли — так и вернулись…
Перелет был долгим и утомительным, с несколькими пересадками. Самолетом в Баку, город большой нефти, что-то типа русского Марселя в смеси с Далласом, на данный момент — Баку был административным центром управления новыми Персидскими территориями. Но в Баку я пробыл недолго — всего два дня. Как новоназначенный Военный и гражданский Наместник Его Императорского Величества на Персидских территориях я приказал всей военной и гражданской администрации перебазироваться из Баку в Тегеран, потому что столица территорий находится именно там. Всем, кто возроптал, ссылаясь на плохой климат, наличие детей и тому подобные обстоятельства я сказал, что больше с ними работать не желаю. Жестко — но правильно.
Как говорится в Коране — сидите с сидящими.
Коран я приобрел в Санкт-Петербурге, после того, как немного оправился от очередного ранения и решил, что пора приступать к справлению возложенной на меня Государем службы. Зашел в Санкт- Петербургскую соборную мечеть, которую посещали в основном живущие в городе татары, и собрался купить Коран — но имам-хатыб мечети преподнес мне его в дар, сопроводив словами 'Спасутся те, кто уверуют'. То ли меня знают уже по всем городам и весям, то ли на лице что-то недоброе написано. Тем не менее — чек я выписал, только — на благие дела.
Вертолет Сикорского, на котором я прилетел, приземлялся ровно в том месте, откуда меня эвакуировали — просто пилоты знали площадку перед русским посольством, и приземлялись обычно на нее. Перед этим — я попросил заложить круг над Тегераном — и пришел в ужас от того, что увидел. Просто удивительно, как правление варваров, сменивших тирана, способно уничтожить один из лучших городов Востока. Конечно, была тут и наша работа, направления ударов моторизованных групп с высоты птичьего полета были видны без карты — но большую часть работы все же проделали сами персы.
Мне пришло в голову, что ни один предшествовавший мне наместник не имел дела с таким. Когда брали Багдад — что там было? Нищие улицы, дома и виллы, какие небоскребы, господа. Заводы — да не было там никаких заводов. Даже Варшава в восемьдесят втором после подавления большого рокоша не выглядела так страшно — поляки все же были цивилизованной нацией и не рушили собственную среду обитания. А здесь — рушили. Убивали инженеров, разрушали дома и заводы. Словно дьявол вселился в людей — они с яростью вгоняли свою страну в средневековье и люто, до зубовного скрежета ненавидели всех, кто этому противостоит.
Может быть, Ульянов был в чем-то прав[69].
Но — ничего. Шалите, господа. Не Ульяновы — восстановим.
Вертолет коснулся земли своим шасси, пилот не стал глушить турбины. Поползла вниз аппарель, кроме меня на вертолете летело еще двадцать тонн груза. Его надо разгрузить, потом вертолет дозаправится в Мехрабаде и полетит обратно.
Я поблагодарил экипаж, спустился на персидскую землю по трапу — прыгать как раньше, я не могу и возможно — уже никогда не смогу. С горечью посмотрел на изуродованный сад, на закопченные стены
