— …Но что сделала ты? — добивала меня Сюзанна. — Часом позже ты пришла ко мне и умоляла простить тебя. И снова это «Я люблю тебя, я люблю тебя», словно прибавляешь звук у радио. И тогда во мне что-то умерло. Я больше не отваживалась делать гадости, потому что все мои попытки ты убивала своей любовью. Иногда мне кажется, что именно поэтому у нас с Йенсом ничего не получилось. Каждый раз, когда мне хотелось закатить ему скандал, наорать на него, выругаться, я думала, что в этом нет никакого смысла, потому что в ответ получаешь только любовь, которая, словно подушка, затыкает тебе нос и рот, не давая дышать. И я молчала. Я ничего не говорила. И чем все кончилось?..
Мы со Свеном молчали. Я гадала, что из сказанного Сюзанной дошло до Свена, что он об этом думает и сколько слов из ежедневного мужского запаса у него еще осталось.
— Кончилось тем, что он ушел к женщине старше меня. — Сюзанна с размаху поставила бокал на стол. — Он говорит, что она, по крайней мере, не боится выражать свое мнение, не боится с ним ссориться. У нее есть недостатки, но она и не пытается быть идеальной, и с ней ему комфортнее. Мой муж бросил меня, потому что я была недостаточно сварлива, и это твоя вина, мама. Это ты отучила меня выяснять отношения. А ведь когда-то я умела закатывать скандалы. Я не боялась это делать!
Я не знала, что сказать в свое оправдание, как защититься. Внутренний голос говорил мне, что это нормально, что нельзя посвящать всю жизнь детям, что следует подумать и о себе тоже, что и в любви нужно соблюдать меру… Возможно, Сюзанна ждет от меня этих слов? Мне стало холодно. Выбора не было. Проще взять вину на себя, чтобы не мучила совесть. Сюзанна накрыла мою руку своей:
— Мама, я не хотела тебя расстраивать. Прости меня. Вот видишь, опять… Ты замечательная мать. Просто когда начинаешь в себе копаться, в голову приходят всякие мысли… Видишь старых друзей с новой стороны. Те, на кого ты рассчитывал, от тебя отворачиваются. Зато едва знакомые люди, оказывается, готовы выслушать и утешить. И тогда, волей-неволей, начинаешь задумываться о своем прошлом, о семье, о том, о чем раньше запрещал себе думать. Ты же знаешь, что если начать копать, рано или поздно наткнешься на червяков. Мама, ты же не обиделась? Я знаю, тебе неприятно сознавать, что я…
Я подняла глаза. Циничная Сюзанна исчезла, на смену ей явилась моя добрая и заботливая дочь, та, какой я ее знала. Я сделала все, чтобы скрыть, как сильно ранили меня ее слова. Сама того не зная, она ударила в самое больное место. Оказывается, она все еще думает о том, что осталось далеко в прошлом.
— Хорошо, что ты открыто говоришь мне все это, — сказала я. — Иначе я бы просто не вынесла. Но согласись, что я изменилась. Уже не такая мягкая и чувствительная, какой была когда-то. Разве не так?
Сюзанна не успела ответить, потому что Свен в очередной раз вернулся из туалета.
— Ну как вы тут? — спросил он как ни в чем не бывало, и мы с Сюзанной истерически расхохотались. Одной фразой он перевел все сказанное в шутку. Мы не сговариваясь решили сменить тему разговора. Да, мы копнули глубоко, но ухитрились не испачкаться, и ни у кого не было желания снова лезть в грязь.
Мы со Свеном пообещали Сюзанне присмотреть за детьми, когда ей это понадобится, и я робко, наверное, слишком робко попросила ее как-нибудь заехать к нам в гости, добавив: «Хоть ненадолго». Потом я рассказала, как плохи дела с Ирен, и Сюзанна пообещала навестить ее, когда будет время.
— Думаешь, это конец? — спросила она тревожно.
Я ответила, что если и конец, то только жалкому существованию, которое Ирен влачила последнюю пару лет. Что ж, по крайней мере, мне удалось сохранить чувство юмора, и я вспомнила, что Ирен когда-то рассказывала, как один из социальных работников поинтересовался, не мечтает ли она о рае, и она ответила, что у нее нет никакого желания оказаться в этом скучном и добропорядочном заведении, тем паче раньше положенного времени. «В аду, по крайней мере, неважно, как ты выглядишь», — добавила она.
Сюзанна со смехом признала, что Ирен права: в раю надо следить за собой. Потом мы распрощались. Сюзанна ушла. Мы стояли и смотрели ей вслед. Потом медленно пошли к машине. Свен вел, а я сидела так тихо, что в конце концов он не выдержал:
— Сюзанна справится. Она сильная. Не волнуйся за нее, — сказал он, искоса взглянув на меня.
— Я не волнуюсь, но мне как-то не по себе, — ответила я.
Свен решил не углубляться в эту тему и завел разговор, о каком-то преступнике, про которого рассказывала Сюзанна. Благодаря усилиям известного адвоката парня освободили, хотя ни у кого не было сомнений в его виновности.
— Раньше преступники имели при себе ампулу с цианидом на случай ареста, теперь достаточно визитки престижного адвоката в кармане, — констатировал Свен.
Свен лег спать, а я все размышляла о том, что он сказал. Я думала о цианиде или каком-нибудь другом яде, когда обдумывала месть Бьёрну. Но выяснилось, что яд не так просто добыть. И в конце концов я пришла к выводу, что на самом деле не желаю Бьёрну смерти.
Конечно, он вел себя непростительно, но мама поступила еще хуже, когда мне не поверила. Мало того, она меня высмеяла. Пиковый Король по ночам шептал мне: «Жизнь за жизнь!», и я понимала, что он имеет в виду. Бьёрна надо было наказать. Еще один шаг на пути к цели. Он заслужил кару, и она должна соответствовать тяжести преступления. Он был хищником, но хищником мягким и пушистым. На той картине он был бы крысой, грызущей веревку.
Крыса и подала мне идею, как лучше всего наказать Бьёрна. Однажды мама прибежала из подвала бледная как полотно, крича, что видела там мышь. Грызуны вызывали у нее отвращение. Папа получил задание купить мышеловки и вскоре приволок целую кучу всяких старомодных устройств, в которые кладут кусочек сыра, и стоит мышке к нему подойти, как мышеловка захлопывается, разрубая ее тельце пополам. Мы проверили их вдвоем с папой: засунули внутрь кончик ножа и наблюдали, как она захлопывается. Я задумалась о том, умирает ли мышка сразу или нет, и можно ли прищемить себе палец, но на самом деле это было неважно. Главное, чтобы было больно, настолько больно, чтобы запомнилось на всю жизнь.
После моей болезни у нас в доме наступило перемирие. Вскоре папин офис перевели в Гётеборг, и ему пришлось проводить там всю неделю и приезжать домой только на выходные. Он не сразу согласился на такой вариант, но, насколько я поняла, в Гётеборге были проблемы, и папа был там жизненно необходим. Слово «безработный» вслух не произносилось, и никто не говорил, что в случае отказа папа потерял бы место, но сейчас я думаю, что так оно на самом деле и было: он просто побоялся сказать «нет». А вот мамина фирма, по иронии судьбы, процветала, и маму постоянно повышали. Она зарабатывала намного больше папы.
Папино отсутствие не пошло на пользу нашим с ней отношениям. Оставаясь наедине, мы старались не общаться. Мама задерживалась на работе допоздна, и меня это вполне устраивало. Вечеринки у нас дома прекратились, но теперь мама могла позвонить мне и сообщить, что задержится на работе, чтобы обсудить с коллегой срочные дела.
— Я приду домой в десять, — говорила она.
— Точно? — спрашивала я.
— Конечно, обещаю, в десять я буду дома, мы успеем выпить чаю и поболтать.
Я ждала, пока не пробьет десять. В половине одиннадцатого или в одиннадцать звонила Сигрид, или Леннарту, или Яну, и мне отвечали пьяные голоса на фоне смеха и криков. Когда подзывали маму, она брала трубку и лепетала:
— Я уже иду-у-у. Я тока… Ева… хи-хи-хи, прекрати, щекотно, я иду-у-у.
Я звонила ей два, три или даже четыре раза, и мама отвечала все более пьяным голосом. Когда она возвращалась, я уже спала. Утром она выглядела как обычно, только в ванной и спальне стоял запах перегара.
По вечерам в доме было до омерзения тихо. И хотя я всегда ненавидела шумные вечеринки и вечных гостей, за долгие годы привыкла к ним, и теперь мертвая тишина казалась неестественной. Я старалась шуметь сама: слушала свинг, Нэнси Уилсон, «Битлз», радио, старалась громче топать, когда шла на кухню или в туалет. Я закрывалась в своей комнате, включала все лампы и забиралась под одеяло, словно в утробу матери.
Иногда я разговаривала с ушами Бустера или статуэткой Девы Марии, изредка у меня оставался на ночь кто-нибудь из подруг, которым очень нравилось, что у нас так тихо и нет родителей, братьев и сестер.
