Сердце у меня екнуло. Мать на пороге могилы, а она даже не стыдится признаваться в ненависти к ней. Дочь Ирен стояла на своем до конца, и такое полное отсутствие угрызений совести не могло не впечатлять. Я припарковала машину и отправилась на поиски Ирен. У нее на лице была кислородная маска, к руке подсоединены провода. В отличие от дома престарелых, тут было светло и чисто, и вокруг Ирен постоянно сновали врачи. Один из них подошел ко мне.
— Мы подозреваем инфаркт, но пока ничего нельзя сказать наверняка. Нужно сделать кардиограмму, — сказал он.
— Она останется в больнице? — спросила я в отчаянии. Мне не хотелось даже думать о том, что Ирен придется вернуться в этот ужасный дом престарелых.
— На сегодня наверняка. Вообще-то у нас катастрофически не хватает мест, все приемное отделение забито престарелыми, но нам удалось разыскать для нее койку, — ответил врач. Он заверил меня, что я ничем не могу сейчас помочь, и Ирен увезли.
Я ехала домой и думала о том, что вот так можно работать всю жизнь, не покладая рук, платить налоги, а на старости лет тебе не найдется даже койки в больнице.
Когда я проезжала мимо магазина марокканца, двери были закрыты, но я остановила машину, вышла и постучала. Через некоторое время дверь осторожно приоткрылось, один из детей марокканца высунул голову и поздоровался со мной.
— Папа дома? — спросила я.
— Нет, только мама, — ответил он и крикнул что-то на своем языке.
Тут же показалась жена марокканца. Ее темные волосы были распущены. Она вопросительно посмотрела на меня. Я сказала, что только хотела узнать, как у них дела, и что мне очень жаль, что с ними такое случилось.
— Хочешь чашечку чая? — спросила она, и я не могла отказать, хотя на самом деле мне хотелось домой.
Я кивнула, она открыла дверь и тут же заперла ее, извинившись за беспорядок.
Только сейчас я заметила, что все в магазине перевернуто вверх дном. Ящики с фруктами и овощами разбросаны как попало, повсюду сумки и коробки с одеждой. Жена марокканца скрылась в кухне и вернулась со стаканчиком горячего чая очень приятного зеленого оттенка, в котором плавал листик мяты. Я сделала глоток и собралась спросить, что это я пью, но она меня опередила:
— Мы завариваем свежую мяту и добавляем туда сахар. Этим напитком очень вкусно запивать финики. — Она умолкла, потом продолжила: — Мы переезжаем. К родственникам в Стокгольм. У них там магазин.
Я снова открыла рот, чтобы сказать, как я расстроена, потому что больше негде будет купить свежие овощи и фрукты, но она опять меня опередила. Ее шведский был таким же необычным, как чай, который мы пили, — теплым и ароматным.
— Тебе не надо ничего объяснять, Ева. Я знаю, что ты думаешь, и этого достаточно. Не беспокойся о нас. У тебя и без того хватает проблем.
Она сделала глоток из своего стаканчика и посмотрела на меня.
— Позволь погадать тебе, — попросила она, и я легкомысленно протянула ей руку. Она взяла ее, проследила линии кончиком пальца и посмотрела мне в глаза своими, цвета черного янтаря, а потом снова опустила их на мою ладонь.
— Ты должна вернуться домой. Ты слишком долго отсутствовала. Пора вернуться домой. И он может вернуться с тобой. К тебе.
— Я должна понимать, что это означает? — спросила я, сомневаясь, можно ли воспринимать ее слова всерьез.
— Должна. Это очень важно, — ответила она и отпустила мою руку. — Видишь, я делаю как раз то, чего ждут от марокканки. Гадаю по руке. Банально, да?
Я удивленно посмотрела на нее, не зная, что сказать. Мы допили чай молча. Потом я спросила, могу ли чем-нибудь им помочь. Она покачала головой.
— У тебя и так много дел, — повторила она и протянула мне руку.
Я пожала ее, пожелала марокканке удачи и попросила передать привет мужу. Она поблагодарила за добрые слова и подарила мне две спелые дыни.
— Возьми. Ты была хорошей покупательницей, — сказала она.
Я ехала домой и думала о том, что хотя знакома с ними уже много лет, на самом деле ничего о них толком не знаю. Орн сказал, что люди могут жить как хотят, только бы ему не приходилось с ними общаться. Теперь я понимала, что у нас с ним есть кое-что общее: меня тоже не интересовали другие люди.
Я с трудом поднялась по ступенькам, чувствуя сильную боль в спине и надеясь, что Свен сообразил приготовить что-нибудь на ужин, хотя бы омлет. Странно, но сегодня я проголодалась. Потом я по старой привычке направилась к моим розам, но остановилась на полпути. Что-то торчало среди кустов, и, подойдя поближе, я поняла, что это деревянный кол, воткнутый в землю. Я похолодела и бросилась в кухню. Свен что-то помешивал в миске.
— Свен, что там торчит среди роз?! Как ты мог сделать это, пока меня…
— Ева, успокойся. Я попросил Орна зайти посмотреть трубы, и он приходил. Этот кол — только отметка, чтобы мы знали, где копать. Орн говорит…
Я не дослушала. Бросилась обратно к розам, царапаясь о шипы, продралась к колу и попыталась его выдернуть. Из глаз у меня хлынули слезы. Я уже и забыла, что это такое — слезы. Я дергала и дергала, чувствуя, как внутри у меня поднимается буря.
Он отвел меня домой, усадил на диван. Принес мне омлет, налил бокал вина. Расспросил об Ирен. Дал мне выплакаться. Выслушал рассказ о жене марокканца и о том, что она мне сказала.
— С каких это пор ты начала верить гадалкам? — спросил он, и мне нечего было на это ответить. Потом он сказал, что надо спать по ночам, а не писать всякие глупости, и что он надеется, мне легче, оттого что он рядом.
Листая дневник, я вижу, что написала уже очень много, но еще не все. Словно все это время готовилась к заключительному акту пьесы. До сих пор я только перемещала реквизит по сцене, одевала актеров и репетировала с ними реплики. Зрелище получилось весьма эффектное: красное и черное — для любви и смерти, синее — для лета, желтое — для страсти и зеленое — для жизни. Поворот ножа, чтобы придать ране правильную округлую форму.
Осталось поднять занавес между июлем и августом, в самое печальное время года, когда лето еще в разгаре и не замечает приближения холодной мрачной осени. Август с его бархатными ночами и утренними заморозками. Фонари в ветвях деревьев. Это самый лучший месяц на Западном побережье, потому что туристы уезжают, а теплая вода, спелые фрукты и овощи и одинокие скалы остаются. Когда-нибудь я сплаваю к островам, пообещала я себе в одну из теплых июльских ночей, которые щекочут лоб, как травинки.
Театральная пьеса? Жизнь как театр? Нет — скорее, как сон. Жизнь — это бесконечный дурной сон. Такие мысли приходят мне в голову, когда я слышу, как ветер рвет ветки за окном. Я легла спать со Свеном, дождалась, пока его дыхание станет мерным и спокойным, и достала уши Бустера. Они по-прежнему лежат у меня под подушкой. Взглянув с нежностью на ветхий мешочек, я подумала о том, сколько всего им пришлось выслушать. Свена устроило объяснение, что этот мешочек для меня — что-то вроде индейского амулета, к счастью, ему не пришло в голову заглянуть внутрь. Впрочем, даже если б он увидел засохшее содержимое мешочка, вряд ли догадался бы, что оно собой представляет.
Кажется, пришло время подумать о том, что произошло с исполнителями второстепенных ролей в моей пьесе. Мне ничего не известно о том, что стало с могилой Бустера, но думаю, наши соседи так никогда и не узнали, где закончил жизнь их любимец. Вот и у них в жизни появилась своя неразгаданная тайна. Жокей, такса Ульссонов, попал под машину, и я помню, что мне печально было узнать это. Калле получил научную степень по математике, женился, завел детей. Мы недолго поддерживали контакты, потому что
