— Добрый день, миссис Лонгли. Как дела? Поздравляю вас с Рождеством, точнее, с прошедшим Рождеством. Надеюсь, вы хорошо его отметили. И с Новым годом тоже. — Я осторожно пробиралась через минное поле английских фраз, мой голос дрожал.
Мама Джона не могла этого не заметить. Но сделала вид, что не заметила. Она сказала, что рада меня слышать, спросила, как дела у меня с учебой и дома. Мы беседовали достаточно долго, чтобы я успела набраться храбрости и спросить, что с Джоном.
Я ожидала чего угодно. Несчастья. Командировки. Опасного задания. Но только не этого.
— Джон вообще-то дома. Он спит. Но я его сейчас разбужу.
Я уловила резкость в ее тоне, тоне разгневанной матери, которой стыдно за поведение сына. И поняла: что-то не так.
Голос Джона звучал как обычно. Это был его голос — глубокий, бархатный, с красивой интонацией:
— Привет, Ева. Как дела?
— Хорошо, спасибо. Я много училась, а так все в порядке. А у тебя?
— У меня тоже все хорошо. Ева, я должен тебе кое-что сказать. Я помолвлен и собираюсь жениться.
— Помолвлен и собираешься жениться? — Только повторив эту фразу, я смогла осознать ее смысл.
— Да, мне очень жаль. Я должен был сказать тебе раньше.
— И почему не сказал?
— Все произошло так быстро, что я не успел принять решение, как лучше поступить.
— Лучше было сказать.
— Мне жаль. Я пытался написать тебе письмо, но не мог подобрать слова, и чем больше откладывал, тем сложнее было…
— И сколько ты еще собирался откладывать?
— Не знаю… может, до следующей недели. Я надеялся, что ты встретишь другого парня, и наши отношения закончатся сами по себе…
Почему я помню этот разговор слово в слово, словно отрывок из пьесы, ставшей классикой? Может, потому, что, положив трубку, я записала его. Я писала и писала, выводя на бумаге букву за буквой, фразу за фразой, не пропуская ни одной паузы. Господи, если ты существуешь, тебе известно, зачем я это сделала. Я искала в словах Джона скрытый смысл — может быть, боль, раскаяние — хоть что-то, что могло бы объяснить его поступок. Удивляюсь, как мне вообще удалось запомнить что-то в состоянии шока. Слова Джона о том, что я могла бы встретить другого, были как гвоздь, вонзившийся мне в ладонь и пригвоздивший к кресту. Тогда я еще не знала, что настоящая боль придет позже.
— Знаешь, что ты сейчас делаешь? Ты говоришь мне, что я совсем не разбираюсь в людях. А знаешь, что я думала? Что с тобой случилось несчастье, что ты лежишь в больнице! Поэтому я позвонила.
— Ева, мне жаль. Я слышу, что ты расстроена.
— А знаешь, что больнее всего? Не то, что ты встретил другую женщину. Такое случается. Ты ничего мне не обещал, и я тебе ничего не обещала. Но ты не представляешь, какую боль причинило мне твое молчание.
— Все произошло слишком быстро.
— А твой подарок на Рождество? Это была ложь? И твоя командировка тоже?
— Нет, приказ был, просто потом все изменилось. Я был очень расстроен. Пошел в паб вечером и встретил там ее. Она сказала, что любит меня с самой первой нашей встречи… Мы поженимся не раньше, чем через год. Ее родители не хотят, чтобы мы торопились.
Планы пожениться, мнение родителей, любовь с первого взгляда… Что такое любовь? Как выразить ее словами? Как показать, что любишь? В те годы к трубке вел от аппарата витой черный шнур. Как черная кусачая крыса. Эхо слов в голове.
— Почему ты ничего не сказал мне? До встречи с тобой мир был не таким, каким я мечтала его видеть. Встретив тебя, я начала думать, что ошибалась. И что теперь? Где правда и где выдумка? Как в наших спорах…
Джон рассмеялся. Осторожно, тихо.
— Да, мы с тобой много об этом спорили.
— А теперь ты споришь с ней?
— Нет, она не любит спорить, но в остальном она очень милая девушка.
Однажды он сказал, что я красива, когда сержусь. Глаза сверкают, щеки горят. Любовь. Что такое любовь?
— Ты часто говорил о любви. Ты писал о любви, твердил, что любишь меня. Ты говорил о розах. Я не осмеливалась. Я надеялась, что ты поймешь и почувствуешь все раньше, чем я подберу слова… И что теперь?
— Ты не права, Ева. Ты мне по-прежнему очень нравишься. И в каком-то смысле я все еще тебя люблю. Возможно, встречайся мы чаще, на месте этой девушки была бы ты.
— У нас была красивая история. Я никогда ее не забуду.
— Я тоже. Нам было хорошо вместе. И если ты когда-нибудь приедешь в Англию, позвони мне. Я с удовольствием с тобой встречусь. А теперь мне надо идти. Я напишу тебе.
— Нет, подожди!
— Да?
— Кто она? Я ее знаю? Она обо мне знает?
— Да, ты ее знаешь.
И он мне все рассказал.
Мое бордо, точнее, наше со Свеном бордо потрясающее. Попадая на язык, оно будит во мне воспоминания о розах темно-красного, почти черного цвета. Я пью уже второй бокал и знаю, что могу достать свои записи, сделанные в семнадцать лет, которые лежат в гараже вместе со старыми письмами, и проверить, насколько точно все запомнила. Но зачем? Достаточно посмотреть на прошлое в бинокль моей памяти. Настроить резкость, выбрать режим «юность» и увидеть себя, свернувшуюся клубочком в постели, прижавшую руки к животу. Я помню, что хотела позвонить кому-нибудь и выплакаться, но потом поняла, что у меня есть только уши Бустера. Я была одна. Как всегда. Единственный способ законсервировать боль — лишить ее доступа воздуха, поэтому мои глаза оставались сухими.
Несколько следующих дней я почти не вставала с постели. В холодильнике оставалась какая-то еда, но мой желудок отказывался принимать что-то, кроме чая и хлеба, они и поддерживали во мне жизнь. Они, а еще бесконечные мысли. Как можно безумно любить одного человека, а потом вот так просто перенести свои чувства на другого? Чего стоят все эти слова о любви и о розах? Как я могла обмануться? Или моя защитная броня заржавела, и поэтому я так легко попалась? Что было бы, если бы я приехала на тот бал? Почему я забыла то, чему меня научила история с Бриттой: что любить — значит терять?
Однажды вечером я вышла в сад, отчаянно желая найти пережившего зиму паука или улитку. Деревья стояли недвижно, простирая голые ветви к небу, и вокруг не было ни души. Живыми были только снег и иней. Я легла в сугроб и, не чувствуя холода, вгляделась в звездное небо. По этим же звездам Джон ориентируется в море. Могут ли наши мысли встретиться в пространстве, чтобы он почувствовал, как мне плохо?
Холод притуплял боль, я дрожала, но продолжала лежать, пока у меня не онемели руки и ноги. В какой-то момент я подумала, что хочу остаться здесь навсегда. Никто не будет по мне скучать. Холод зимы проникнет в меня через поры и сольется с тем холодом, что у меня внутри. В конце концов, замерзнут даже чувства, как ноги Бритты в капроновых чулках. И я стану свободной. Как Анна. Только она предпочла поезд. Свобода — призрачное понятие. Бегство дало бы не настоящую свободу, а только ее иллюзию. И лежа тогда
