уже знаком, Александр Романович. Но учти, я хочу быть с тобой.
Слишком много народу, подумал Гриднев. Саблин, Евгеньев и Ратомский ожидают Паршина на двух машинах. Они ведут киносъемку. Мы с Корецким плюс Хомутов преследуем Хэммета. Хомутов тоже снимает встречу. Четыре машины против двух запломбируют все шоссе. А ведь там еще будут машины, такси, грузовики… Черт-те знает, что предпочтет Хэммет — тесноту или пустоту? После передачи конверта Паршин уйдет вперед или свернет на первом же повороте. Так или иначе, две машины Саблина пойдут за ним. Здесь все ясно. А вот нам придется потруднее. Главное, чтобы дипломат не успел уничтожить конверт…
— Ладно, — сказал он, — поедешь шофером. Будем брать Хэммета после передачи конверта.
— Авария? — спросил Корецкий.
— Другого выхода не вижу…
После этого Гриднев вызвал Саблина по радио:
— Дежурите?
— Втроем.
— Надеюсь, не под окнами Паршина.
— Мою «Волгу» из окна не увидишь, а Евгеньев с Ратомским вообще на другой стороне. Паршина они только в бинокль видят.
— Не рискуйте. Дежурить вам придется до семи, когда, вероятно, он выйдет. Может быть, даже раньше. Не упустите. С питанием порядок?
— Полный.
Паршин сидел за стаканом молока и глядел на него с отвращением. Сейчас ему был нужен коньяк. Но предстояла еще автопрогулка, в которой он не имел права на встречу с ГАИ. Чистота езды и мастерство водителя — вот что от него требовалось в этой поездке, и… опыт канатоходца, который рискует ходить по канату без лонжи. Допив молоко — есть ему ничего не хотелось, — подошел к окну посмотреть, не следят ли. Он ничего не рассказал о слежке Хэммету, уже не пугавшей его. Пугало другое: он знал, как расправляются его хозяева со старыми, рискующими провалом разведчиками. Другие хозяева, не те, что были тогда, в войну, а все ж такие же, ничем не отличные от тех. Устранят и — пожалте бриться… Как устраняют теперь, он, правда, не знал. Но знал другое: достаточно анонимной весточки о нем в любое отделение милиции и — конец! Не нужно даже гадать о приговоре: полицай, налетчик, шпион — какое уж тут гадание. Открыл окно: кроме его собственной — никакой другой машины. Догорающий день пугал чистотой, прозрачностью. Надежд на вечерний туман нет. Электрический свет на шоссе засветит все: и стыковку машин, и передачу конверта. Паршин вдруг почувствовал стеснение в груди и еле ощутимую немоту левой руки. Взял в рот таблетку валидола, с которым не расставался. А что впереди, он знал: болезнь века — инфаркт. Подумал уже не о предстоящей операции, а об обреченно прожитой половине жизни. И может, лучше неожиданно просто грохнуться на пол, чем тебя грохнут из автомата свои или чужие…
Поглядел на часы: без четверти шесть. Еще час — и погоня за «Волгой» номер 43–27…
Саблин поймал по радио машину Гриднева:
— Александр Романович, вы? Следуем за Паршиным. Сейчас у СЭВа. Вы где? Уже на Дорогомиловской. Догоним…
Неожиданно — откуда бы? — пошел мелкий дождик. Мостовая засверкала отражениями электрических фонарей.
— Скользко ему будет пристраиваться к Паршину, — заметил Корецкий.
— Паршин проехал. Обогнал нас, — сказал Гриднев, оставив без внимания замечание Корецкого.
— Узнали машину?
— Я номер узнал. А паршинский хвост опаздывает.
— Слишком много машин. Как бы нам не помешали.
— Разберемся.
Проехали арку, венчающую конец Кутузовского проспекта. Говорят, она была когда-то в конце улицы Горького у Белорусского вокзала. Одессит Гриднев не помнил ее: бил врага в одесском подполье, воевал в действующей армии и попал в Москву, когда ее остатки были свалены во дворе архитектурного музея во дворе Донского монастыря. Тут, на Кутузовском, она, конечно, уместнее, как торжественный символ Отечественной войны двенадцатого года. Но сейчас он промчался мимо, даже ее не заметив. Дождь лил сильнее, и мостовая стала зеркалом, в котором смешались огни «Волг», «Жигулей» и «Москвичей». Как в кино, когда показывают погоню в дождь. Паршин шел впереди, отставая от Хэммета на несколько метров. Их отделяли от Гриднева две или три машины. Где-то рядом должен быть Хомутов, подумал Гриднев.
Еще три километра. Машин стало поменьше, и в пляске огней на мокром шоссе им удалось подобраться к Паршину. Теперь все шли гуськом: Хэммет, Паршин, Корецкий.
— Хомутов, ты где? — Гриднев включил радиотелефон.
— Здесь я, Александр Романович, иду за ними.
— Не пропусти передачу конверта.
— Камера — на всех парах. Не пропущу.
— Когда Паршин начнет приравниваться к Хэммету, — сказал Гриднев Корецкому, — обгоняй их, но особо не отрывайся. Будем ловить момент.
Снова включил радиотелефон:
— Саблин, как у вас?
— Порядок, — ответил немногословный Саблин.
— Паршин за вами.
— Знаю, — сказал Саблин и отключился.
Гриднев внимательно следил за паршинской машиной: вот-вот увеличит скорость. Увеличил. Отставая на полкорпуса, уже идет рядом.
— Корецкий, — предупредительно напомнил Гриднев.
— Вижу.
Корецкий нажал на акселератор, и «Волга» рванула вперед, перестроилась в левый ряд, пошла впереди Хэммета, И Гриднев не видел, как «жигуленок» Паршина поравнялся о хэмметовской «Волгой», пошел справа от нее, потом Паршин протянул руку и бросил конверт в открытое окно «Волги». Все это заняло считанные секунды. Гриднев потом подсчитал их, — ровно шесть! — когда смотрел эпизод, снятый сразу с двух камер — Хомутовым и Саблиным. Хорошо снятый, несмотря на скупое — дождь! — освещение…
Паршина взяли просто. Он заметил погоню и понял, что ему не уйти. Щемящая боль в груди затуманила сознание, и он увидел впереди не асфальт дороги, а коридор одесского гестапо с идущим навстречу гауптштурмфюрером Гетцке. Встряхнул головой, будто разгонял видение, замигал указателем правого поворота, перестроился, пошел к тротуару, встал.
— Вы арестованы, — сказал Саблин, открывая дверцу водителя.
Паршин не отозвался. Он сидел, закрыв глаза и запрокинув голову на сиденье. Руки безжизненно висели по бокам.
— Обыщи его, нет ли оружия, — произнес подошедший сзади Ратомский. — Мне что-то не нравится этот обморок.
Саблин нашел зажигалку и фляжку с коньяком. Оружия не было. Паршин открыл глаза.
— Нитроглицерин, — попросил он одними губами, — в кармане.
— Сделано, — ответил Саблин, сунув ему в рот таблетку из тюбика, найденного в лицевом кармане пиджака. Минуту спустя боль отпустила сердце.
— Я давно заметил слежку, — проговорил Паршин, уже оживая. — А свернув, понял, что это конец.
— Почему же вы подарили нам Хэммета? — улыбнулся Ратомский. — Ведь вы могли сказать ему, что за вами следят.
— Надоело быть на побегушках у барина. Мне опять в тюрягу, а ему житье царское?
