миры титанов изобразительного искусства. К каждому приезду Володи я готовил множество альбомов по искусству, книги запрещенных литераторов и труды русских философов, изгнанных в свое время вождем революции. Это были заинтересовавшие его сочинения Бердяева, Шестова и Федорова; особенно полюбил он «Опавшие листья» Василия Розанова, серьезно увлекся прозой и поэзией обэриутов — Хармса, Введенского — и Олейникова. Понимая вынужденные пробелы в знаниях современной музыки, Володя писал мне в 1975 году: «Мишка! Просвещай меня музыкально, ибо я — темен». Поэтому для него отбирались виниловые пластинки с произведениями практически не исполняемых в СССР композиторов — Шенберга, Берга, Веберна и Штокгаузена. «Лунный Пьеро» Шенберга в блистательном и глубоком исполнении Элизабет Шварцкопф настолько поразил и восхитил Володю, что каждый раз, посещая мое ателье, он прежде всего просил поставить любимую пластинку.
— Я не считал... Ну давайте навскидку. «Тушеноши», «Французские бесы», «Купола», «Осторожно! Гризли!», «Конец охоты на волков», «Мне снятся крысы, хоботы и черти» (известное также под названием «Две просьбы». — «Итоги»), «Как зайдешь в бистро-столовку», «Я был и слаб и уязвим» («История болезни»). «Пожары» посвящены моему отцу. Наверное, что-то еще, сейчас не вспомню.
— Книга разделена на темы, особо занимавшие Высоцкого. Россия, войны, Гражданская и Отечественная, судьбы, русская болезнь, то есть наши загулы, психбольница, цветы зла. Отдельная глава по «Охоте на волков».
— Две судьбы — судьба Высоцкого и судьба России, объединенные любовью, болью и страданием. Сюда вмещаются и друзья, и недруги, Марина и другие любившие его женщины, «черный человек» и светлый Ангел.
— Согласен, но я склонен рассматривать фигуру Высоцкого в более широком контексте. Я пишу о его сложном отношении к России, о его неспособности побороть тягу к алкоголю и наркотикам. И о наших отношениях, конечно. О прощальном письме, которое он спрятал, понимая, что мы никогда больше с ним не увидимся. Я узнал о его смерти, находясь в Греции. Мне четыре дня никто не решался сообщить эту страшную новость. Когда вернулся домой, то на столе обнаружил его прощальную записку со стихами, где были такие строчки: «Как хороши, как свежи были маки, из коих смерть схимичили врачи». Маки — значит опиум, героин, морфий. Он предсказал свою смерть. Заканчивалось стихотворение вполне оптимистично: «Мишка! Милый! Брат мой Мишка! Разрази нас гром! Поживем еще, братишка, По жи вьем! Po gi viom». Но названо то прощальное стихотворение «Михаилу Шемякину — чьим другом посчастливилось быть мне!». То есть говорил он в прошедшем времени, предчувствуя уход.
— Как же! Как-то раз я потащил его в кино на фильм «Однажды на Диком Западе». С тех пор он стал грезить Бронсоном. Ввалился ко мне по возвращении из Северной Америки. И первое, что произнес: «Мишка! Бог есть!» На одном из приемов в Монреале он увидел Бронсона, который стоял у колонны и в одиночестве курил. Высоцкий подошел, чтобы выразить свое восхищение. Тот, не оборачиваясь, сквозь зубы произнес: «Fuck off!» Высоцкий был страшно уязвлен. Он бросился к Марине, умоляя ее, мол, беги, объясни Бронсону, что я не могу ему объяснить по-английски, скажи, что я известный поэт, художник, актер и очень люблю его фильмы. Марина мне потом рассказывала: я быстро делаю макияж, подбегаю к Бронсону, строю ему глазки, говорю, что я французская актриса, ля-ля-ля. А он так же, не повернув головы, процедил ту же фразу. Возвращаюсь. Володя: ну как?! Ты объяснила?! — Да, но он меня послал туда же, куда и тебя. Володя сильно переживал унижение, а потом сказал, что вспомнил, за что был наказан. Рассказал мне: стою я как-то в шесть утра в Москве. Голова гудит с похмелья. Промозгло, зябко, метет легкий снежок. Одна только мысль — где достать бутылку. Останавливаю подряд несколько такси. Как назло, ни у одного таксиста водки нет. А тут какой-то одинокий прохожий, молодой парень, вдруг меня узнал. Подходит: вы Высоцкий? Я вас узнал! А я ему так зло говорю: иди на х..! Ведь одна мысль только в голове: где достать выпить. Парень был ошеломлен, как будто я влепил ему пощечину, тихо так повернулся и поплелся прочь. Когда он скрылся за углом, у меня дико защемило сердце. Что же я наделал?! И вот через Бронсона свершилась расплата.
— У нас с Мариной никогда не было блистательных отношений. Она очень ревновала к нашей дружбе. В то же время, когда Володе становилось плохо, она вызывала меня, сдавала мне его на руки, и я с ним возился дней по десять кряду. Запои — страшная штука. Мы помогали друг другу. Помните строчку из «Французских бесов»? «Пьянели и трезвели мы всегда поочередно». А зашивались вместе, девять раз. Понимали, что больны, и хотели вместе от этой болезни избавиться. Примерно месяц назад я с Мариной разговаривал. Рассказал про книжку, уточнил кое-какие детали. Сказал, что в книге будет главка и про нее, где упомянуто про ее книгу «Прерванный полет», вызвавшую у многих, в том числе и у меня, отрицательную реакцию. Она сказала, что только сейчас поняла, насколько Володя был глубоким человеком, намного умнее всех нас вместе взятых. Он понимал и выразил в своих стихах то, что только сейчас мы начинаем постигать. Я могу подписаться под ее словами. И вспомнил, как Марина самолично снимала с Володи посмертную маску: когда-то в юности она занималась скульптурой. Каково ей было это делать, ведь она знала, что он ей изменял с Ксюшей, которая была с ним в ночь смерти. Марина мне говорила: представь, сижу, снимаю маску с любимого человека, и душа раздирается на части: хочется дать ему пощечину и в то же время целую его мертвое лицо. Когда я ее увидел после смерти Володи, то поразился: Марина страшно похудела, ну просто мешок с костями. Она даже влезла тогда в Ривино платье (Ребекка Модлен, первая жена Шемякина. — «Итоги»). А Рива — худенькая, маленькая. Меня это поразило тогда.
— Частокол редеет, но борьба идет серьезная. В этот свой приезд в Россию хочу официально вернуть Государственную премию.
— Да-да. И вовсе не из-за того, что я не люблю Министерство культуры. Но ситуация, когда шпана, нарисовавшая фаллос на мосту в Питере, награждается на российском государственном конкурсе премией за инновацию, просто возмутительна. Попираются основополагающие моральные ценности. Банальное хулиганство рассматривается как нечто высокохудожественное. То, что творится в изобразительном искусстве, особенно в Москве, это зачастую уровень порнографии. Если с этим не бороться, мы потеряем русское искусство. Когда собрание работ новых английских художников из коллекции Чарльза Саачи въезжало в Эрмитаж, многие сотрудники музея плакали. Я их хорошо понимаю.
Иллюстрации предоставлены издательством «Вита Нова» и ГМИИ им. А. С. Пушкина
Олег Сулькин
Урожденный Достоевский / Общество и наука / Exclusive
