У нас не скучно, у нас даже соседей попрекают с подначкой. Не так, как эта Мари: сухо и деловито, горя внутренним убеждением. Республика у них, видите ли… Ну и пусть. А паровозы они закупают у Потапыча. И войной они на нас ходили лет сто назад, да все одно зубы обломали.
Вообще, любезность Мари меня позабавила. Врать она умела плоховато, часть слов пробормотала скороговоркой. От души же было сказано, что я тяжело болела. Еще о платье и либертэ…
Успокоившись и припомнив хорошее, а заодно избавившись от нелепой неловкости в отношении Шарля, я стала осторожно шевелить руками, двигать головой, потягиваться. Сперва выходило кое-как, но постепенно я ожила, даже смогла самостоятельно сесть в постели. Мари перестала бормотать о парламенте и пользе всеобщего избирательного права, подошла к одной из гобеленовых панелей и торжественно… открыла ее. Это оказался даже не шкаф, а целая гардеробная комната, глубокая и широкая. Оттуда худенькая горничная выволокла массивную одежную вешалку на трех гнутых ножках. Нырнула в тень снова – и вернулась, триумфально держа на вытянутых руках платье. То самое, из витрины ателье Валентины Ушковой. Что тут добавишь? Мари оказалась права: я действительно была потрясена. Я смотрела на мечту, ставшую вдруг доступной. Невесть откуда взялись силы, чтобы одеться и, приняв предложение горничной, выйти на балкон подышать свежим воздухом. Помимо платья для меня заготовили шубку, сапожки, перчатки и шляпку. Нарядов было несколько, и все хороши. Но шедевр Ушковой…
Платье из ткани цвета хмурого моря, серо-бирюзового, с глянцевым отливом. Отделанное сложной фактурной кожей, матовой и благородной, обнимающей плотно, но, в отличие от любого корсета, не сдавливающей тело и не сбивающей дыхание. Оно сидело так, словно шилось для меня, по личной мерке. Платье смотрелось безупречно, я даже не сразу сообразила, что цвет у наряда в витрине был несколько иной, да и кожа отличалась. Не подавая виду, я изучала оригинал часами и знаю его особенности досконально. Покрутившись еще разок перед высоким зеркалом, я накинула шубку и вышла на балкон. Там, в кресле, уже сидел Шарль. Он давно меня ждал, судя по нахохленному виду. Не иначе он теплолюбив и нашу зиму находит излишне холодной.
– Не желаете ли глинтвейн? Это арьянский напиток, однако для зимы он подходит куда лучше нашего вина, – предложил великолепный кот.
– Охотно, благодарю. – Я села в соседнее кресло. – Шарль, не сердитесь на меня. Я просто не верю в бескорыстие таких масштабов. Это нелогично.
– А если я скажу, что моя доброта сполна оплачена? – нехотя отозвался он, и лицо его дрогнуло. – Бэкки, как вы полагаете, приятно ли мне, человеку достойного происхождения и не самого дурного воспитания, упоминать, что меня купили? Я предпочел бы смолчать, но вы не оставляете мне такой возможности.
– И кто же платит за все? – заинтересовалась я.
– Бэкки… – Он обернулся ко мне, и я снова окунулась в непостижимую синь его взгляда. – Мари вам уже говорила, что у нас республика? Не сомневаюсь, ведь это ее любимая тема. Мой дед лишился немалых доходов и двух имений, когда победила революция. Еще он лишился головы, что гораздо страшнее. Я маркиз по происхождению, но кому это интересно? Работаю тут на ничтожной протокольной должности, и меня может купить человек, дед которого торговал пенькой и дегтем.
Шарль прикрыл глаза, усмехнулся и, отвернувшись, стал глядеть в парк под нашим балконом. Мари принесла две большие кружки, мне и моему собеседнику. Мы дружно отхлебнули теплую терпкую жидкость. Смотреть на парк сделалось куда приятнее. Ветерок лениво инспектировал посольский двор: катил по цветному гравию дорожек несколько листков клена, увернувшихся из-под метлы дворника, постукивал едва слышно веточками кустарника, словно желая сравнить высоту их обрезки и найти изъян, пусть самый малый.
– Платон Потапович Пеньков оценил ваш покой в немалую сумму, – заговорил после долгой паузы Шарль. – Мне вполне хватит денег, чтобы откупить родовой особняк. Остальное, на его ремонт, я наскребу, переправив во Франконию оригинал платья, копию которого вы теперь носите. Это совсем новый крой, но мадемуазель Ушкова пока не догадалась запретить его к повторению.
Шарль допил глинтвейн, поставил чашку на небольшой столик, мрачно усмехнулся и указал рукой вдаль, за изгородь, на земли Ликры.
– Вы странно живете. Слишком яростно, словно каждый день для вас – последний перед казнью. Можно деньги бросать, как кипы осенних листьев. Можно рисковать фамильной честью. Можно все… И в то же время совершенно ничего нельзя. Бэкки, я порой боюсь выходить в город. Говорят, в Ликре надо прожить лет пять, чтобы начать понимать вас.
– Вы хотите остаться?
– Я желал бы понять, – улыбнулся он и осторожно протянул мне руку. – Вы могли бы мне помочь. Это вас не затруднит?
– Отчего же.
– Тогда вернемся к камину, здесь удручающе холодно, – признал Шарль свою неприязнь к зиме. – Я буду спрашивать, вы станете тоже задавать вопросы. Надеюсь, постепенно поймете, что ложь мне не нужна, я не похититель. Вас украл ваш же друг, а я… Если желаете, я ваш собеседник. Если вам будет приятнее иное общество, подберу человека. Увы, моя роль мала и обычна для иноземца в вашей стране. Я беден, и мне платят…
Вот теперь мне стало по-настоящему неловко. Логика пока что не находила значительных изъянов в новой, достаточно полной и ясной картине произошедшего. Да кто еще мог меня вытащить с путей, как не Яша или иной помощник Потапыча? Это же их вотчина – вокзал. Ложь Шарля была куда проще, чем мне сперва показалось: он хотел выглядеть значительным, вот и весь его грех. Я без колебаний прощала дедушке Корнею подобную слабость.
– Шарль, и как же мне быть дальше?
– Ждать указаний от моего нанимателя, если вы не возражаете, – посоветовал он, вежливо распахивая дверь и пропуская меня вперед. – Пользоваться случаем и изучать этот уголок Франконии. Наше посольство – копия старинного замка Ле-Буш, который признан шедевром архитектуры. Здесь красиво, у нас превосходная библиотека. Есть еще башня, она высокая и с нее можно наблюдать звезды, я установил там неплохой телескоп. Имеется бальный зал, старинный клавесин и вполне современное пианино. Скрипки и арфы я не упоминаю, – улыбнулся он. – Вряд ли вам приходилось на них играть.
– Нет, не приходилось.
– Бэкки, если желаете, я проведу вас по замку, – предложил Шарль. – Вам, кажется, быстро становится лучше, движение будет на пользу. Опять же вы сможете убедиться, что от вас ничего не скрывают.
– Это основное здание посольства? – запоздало удивилась я, припомнив особняк в центре столицы, совсем иной.
– Нет, летняя резиденция, – сразу откликнулся Шарль. – Мы в десяти километрах от окраины города и в полукилометре от прогулочной ветки железной дороги, открытой этим летом. В начале череды особняков и угодий, размещенных здесь и именуемых Златолесьем.
Он не врал. Не знаю, в какой момент, но я поверила ему, потому что для Потапыча вполне нормально приказывать кому угодно. И еще потому, что наконец сообразила: в словах Мари имеется нечто весьма важное. Пусть и сказанное походя, среди прочего. Во Франконии запрещена магия! Значит, им не нужна птица удачи. Скорее всего, не нужна. Если так, я могу не рваться отсюда и не считать чужой красивый замок клеткой. И даже не бояться того, что голос Шарля по-прежнему будит в душе странные, прежде не возникавшие отзвуки.
– Бэкки, вам никто не говорил, что вы неуловимо похожи на жительницу северных провинций моей страны? – между тем поинтересовался Шарль, спускаясь по широкой лестнице, плавной дугой огибающей холл нижнего этажа. – Идемте, я покажу вам галерею картин. И вы сами убедитесь: у вас франконский тип красоты. Неклассический, он возник после слияния нашей крови с кровью народностей Нового Света. И быстро вошел в моду… Могу показать пример, запечатленный кистью великого мастера почти полвека назад. Вы видели полотно «Всадница»? Его написал ваш соотечественник, он самым диким образом украл девушку и увез сюда, в Ликру. Мадемуазель Мишель бросила обеспеченную жизнь ради нищего человека, тогда еще совершенно безвестного.
– Вы рисуете, Шарль?
Понять бы, с чего вдруг я задала этот нелепый вопрос. Наверное, оттого, что мне польстило сравнение с
