— Выслушай меня, дочка, умоляю, — сказала она, — девочка моя... Я очень люблю тебя... Я...
— Уйди! — Казалось, в этом истеричном визге не было ничего человеческого, только боль загнанного, смертельно раненного зверька и безумный, панический страх. — Уйди! Я все сожгу! Уведите ее! Ненавижу! Ненавижу! Уйди! Папа! Папочка! Где ты, папочка! Папочка, забери меня отсюда!..
— Умоляю, — рухнула на колени Катерина, — умоляю, девочка, хотя бы выслушай меня... Я очень люблю тебя. Я хотела только...
— Папа! Папочка! Уведите ее! Я сожгу!.. Я... А-а-а!.. Па-а.. Па-па!..
— Она уходит, уходит! — громко заверил начальник лагеря, подходя к Катерине и помогая ей подняться. — Не делай глупостей, Анжела. Твой отец уже едет сюда. Сейчас он заберет тебя, и все будет хорошо. Он приедет и никому не даст тебя в обиду. Только не делай глупостей... Подожди еще минутку, хорошо? Не бойся, он уже едет к тебе, он уже близко...
С помощью врача начальник лагеря довел Катерину до скамейки и усадил ее в тени. Врач достал из чемоданчика шприц и наполнил его какой-то темной жидкостью из ампулы. Закатал левый рукав кофты Катерины и сделал укол.
— Не могу, — прошептала она, — все кончено... Я больше ничего не хочу и не могу... Нет сил. Я должна лечь и заснуть, а когда проснусь, то все это кончится... Все будет по-прежнему... Я не хочу больше ничего... Почему? За что?
— Раньше надо было думать, — буркнул врач, но начальник лагеря подтолкнул его в бок локтем, и медик отошел.
— Все будет хорошо, — устало повторял начальник лагеря, — все будет хорошо...
— Уже никогда ничего не будет хорошо, — безжизненным голосом сказала она. — Все кончено. Все... Ничего не осталось... Зачем я живу? От меня одно зло... Что бы я ни делала, а все равно зло... Наверное, я проклята навек. Но я больше не могу... Так — не могу... Теперь впереди ничего нет...
— Крепитесь... А вот и ваш муж, — указал он на подъезжающую машину, — я должен идти, извините... Подождите меня здесь...
Катерина бессильно смотрела, как Леонид выходит из машины, о чем-то переговаривается с начальником лагеря, направляется к зеленому домику. Она видела, как распахнулась дверь, и взлохмаченная, заплаканная Анжелика бросилась на шею отцу, крепко обхватила его руками и, вздрагивая от рыданий, принялась что-то рассказывать. Как, не обращая ни на кого внимания, они пошли к машине и сели на заднее сиденье. Смотрела, как машина уносит их прочь... Потом встала и бесцельно побрела куда глаза глядят. Ничего не замечая, ни о чем не думая, ничего не желая...
Она сама не помнила, как вернулась домой. Долго сидела у окна и смотрела на спешащих по улице прохожих. На город опустились вечерние сумерки, затем ночь зажгла звезды, затем небо стало молочным, и солнце взошло вновь...
— Все кончено, — сказала она вслух и встала, — я не могу... я не в силах нести больше эту тяжесть, прости, господи, но мне это не по силам... Ты правильно наказываешь меня... Суд, тюрьма — разве это наказание? Это перенести можно... жизнь перенести нельзя... Но я больше не могу, прости. Я знаю, что совершаю грех, но он уже ничего не изменит. Ничего не добавит и ничего не изменит. Для меня нет места на этой земле... Не знаю, какие муки ждут меня там, но не думаю, что они будут страшнее того, что я пережила... От меня все отреклись. Я — прокаженная. Люди ненавидят меня, боятся, что я заражу их... Наверное, они правы. Я — исчадие ада и уже сама не понимаю, что хорошо, а что плохо. Я мразь. Я убийца и мразь. Я заслужила страшную кару, но умоляю: смилуйся надо мной! Уничтожь меня без следа, даруй мне небытие, чтобы не мучилась моя душа воспоминаниями в аду. Чтобы все забыли — и я, и они...
Вновь я совершаю смертный грех, но, может быть, хоть там не будет так страшно, холодно и одиноко. Может быть, произойдет чудо, и там вообще ничего не будет: ни чувств, ни мыслей, ни воспоминаний... Даруй мне это избавление, господи! Не по делам моим, а по милости твоей!.. И прости меня...
Она обошла квартиру, собирая все имеющиеся в доме таблетки и вываливая их на стол. Принесла из кухни стакан воды и принялась вытаскивать таблетки из упаковок, складывая их горкой на краю стола. Оставалось извлечь таблетки всего из двух упаковок, когда в дверь раздался громкий стук. Катерина вздрогнула и заспешила. Трясущимися руками расцарапала фольгу последних упаковок, вытрясла таблетки на стол...
— Катерина! Это опять я, — крикнул из-за двери сосед. — Я знаю, что ты дома, я слышал, как ты ходишь! Тут к тебе пришли!..
— Оставьте меня в покое! — крикнула она в исступлении. — Убирайтесь!
— У нее крыша поехала, — сказал кому-то за дверью сосед, — правда, ее в последнее время и впрямь зажра-ли... все, кому не лень...
— Екатерина Семеновна, — раздался за дверью незнакомый женский голос, — откройте, пожалуйста. Мне очень надо с вами поговорить. Я не причиню вам зла.
— Оставьте меня в покое! Есть у вас сердце или нет? Люди вы или звери?
— Я не уйду, — решительно сообщили за дверью, — вы сейчас, как я понимаю, в таком состоянии, что уйти я просто не могу. А при первом подозрительном звуке ваш сосед выломает дверь... Вы уж извините...
Она застонала и прижалась лбом к холодной стене. Судя по интонациям, эта стерва за дверью вполне была способна выполнить свою угрозу. А допустить, чтобы ее опять насильно вернули в эту жизнь, она не могла. Это слишком страшно: умирать неоднократно... Она бросила на стол какую-то тряпку, прикрывая груду таблеток, и побрела к двери. На пороге стояла толстая, лет пятидесяти, дама в шляпке совершенно неописуемого фасона. Но смотрела она не на открывшую дверь Катерину, а на щенка, забавно вырывающегося из ее пухлых рук.
— Ай, молодец! — причитала она. — Я тебя у бомжа купила, в приличный дом принесла, а ты, негодник, что натворил? Описал меня. А я ведь тебя специально на газоне, перед домом выгуливала. Там, где травка... Там не хотел, а здесь — пожалуйста... Эка незадача! Такой маленький, а сколько в тебе воды... Теперь пятно на кофте останется... М-да...
«Она сумасшедшая, — устало подумала Катерина, — ненормальная, которая насмотрелась телевизора, начиталась газет и пришла поглазеть...»
— Где тут у вас ванная комната? — деловито спросила толстуха, бесцеремонно отодвигая хозяйку и проходя в квартиру. — Ага, вижу... Я на минутку, извините...
Она скрылась в ванной комнате, откуда минуту спустя послышался шум льющейся воды. Катерина прикрыла входную дверь и пошла на кухню. Присев на табуретку, она сложила руки на коленях и покорно приготовилась ждать. Толстуха вышла из ванной минут через пять, строго выговаривая щенку:
— Я тебя так гордо назвала, а ты что творишь? Не Джульбарс ты вовсе, а какой-то... тамагочи... ну разве можно так с подполковниками поступать? Или для тебя, раз женщина, так уже и не офицер? Извините, Екатерина Семеновна, — сказала она, — я не представилась. Моя фамилия Беликова. Екатерина Юрьевна Беликова. Подполковник недавно организованной «полиции нравов». Вы меня, наверное, не помните? Я вас опрашивала тогда... в детской комнате милиции? Забыли?
— Какое это теперь имеет значение? — безразлично ответила Катерина. — Опрашивали... Вы — не вы... Что с того?
— Я вас когда по телевизору увидела — вспомнила тот случай. Надо, думаю, навестить. А без подарка неудобно... Вот, купила вам собаку.
— Мне? — без эмоций переспросила Катерина. — Спасибо, но мне уже ничего не нужно.
— Значит, ему нужно, — кивнула Беликова на щенка, — каждому нужно, чтобы о нем кто-то заботился. И чтоб он, в свою очередь, заботился о ком-то. И человеку это необходимо, и собаке... Да и вообще любой божьей твари на земле. Вот я часто слышу, как людей со зверьми сравнивают. «Озверел», «звериная жестокость» и тому подобные глупости. А я считаю, что это не так. Человек, он, знаете ли, разумен. А потому у него иной раз ум за разум заходит. У зверей таких проблем нет. Они — душевные. У них нет фантазии, а потому им трудно найти причину для предательства. Они не бросают хозяина даже тогда, когда от него отвернулся весь мир. Представляете, как было бы прекрасно, если б люди смогли научиться
