священник, Андрей. Я — сыщик. И подозрительность для меня не суть и естество, а рабочий инструмент.
— Опасный инструмент, — прищурился иерей. — А лекарство отличается от яда только дозой, если ты это еще помнишь.
— То же самое относится и к «благим намерениям», — напомнил я. — Если ты хоть на секунду сможешь отойти от предвзятости и предположить, что мои подозрения правильны, то ты сможешь увидеть, какой опасности будет подвергаться Зимин, если…
— Не могу! — перебил меня иерей. — Не могу я предположить это даже на секунду! Девушка находится под моей опекой. Речь идет о ее жизни и здоровье, а ты… ты…
— И все же подумай, — попросил я. — А когда подумаешь, подъезжай к воротам особняка Зимина. Завтра, в семь часов, я буду ждать тебя там. Только постарайся, чтоб тебя не видели. Мы проводим их до аэропорта.
— Завтра я буду провожать ее до аэропорта, — поднялся со стула иерей. — Но я буду находиться рядом с ней, а не следить, выглядывая из-за угла. Ты очень расстроил меня, Коля. Я не ожидал этого от тебя. Это не просто подозрения. Это поступок. Это позиция… Извини, я не хочу больше об этом говорить. Ни сейчас, ни потом… Мне пора идти. А тебе я искренне советую подумать над твоей позицией. С первого взгляда это может показаться незначительным, но все куда опасней, чем ты думаешь. Для тебя опасней…
Он вышел, а на кухню, где мы с ним сидели, заглянула обеспокоенная Лена.
— Вы поссорились? — тревожно спросила она. — Почему Андрей ушел такой расстроенный? Даже проститься забыл… Что у вас произошло?
— Позиция, — вздохнул я. — Видишь ли, я считаю, что человек, которого он взял под свое покровительство, — преступник. Андрей пытается защитить девушку от опасности, которой она подвергается, а я опасаюсь, что нужно защищать других людей, и как раз от нее. Ее мать попросила Разумовского убедиться в безопасности девушки, в том, что она находится в надежных руках, и может быть, дать какой-то совет, позволивший бы вывести ее из зоны риска, в которой она невольно оказалась, будучи влюбленной в очень состоятельного и неплохого человека, на которого в течение последнего полугода идет настоящая охота… Точнее, на его деньги… А у меня есть очень серьезные подозрения, что она и является источником этих бед.
— Ты убежден в этом? — спросила Лена.
— Иначе я не стал бы расстраивать Разумовского, — сказал я. — Я прекрасно понимаю, что он сейчас чувствует. Это ведь не простое расхождение мнений… Может быть, он прав, и это действительно позиция… Но сейчас тот редкий случай, когда я не могу уступить ему, как бы мне этого ни хотелось. Боюсь, что если я уступлю и приму желаемое за действительное, то эта ошибка может дорого стоить одному человеку. Вот ведь задача какая… Мне самому не очень нравится эта ситуация, и я догадываюсь, чем обернется «победа» моей позиции. Как воспримет это Разумовский, каким ударом это будет для Зимина… Он очень любит ее. Ему никогда не везло с женщинами, и вот… повезло. Она сейчас составляет смысл его жизни… Знаешь, мне хотелось бы ошибиться, и я даже не боюсь в этом случае выглядеть подозрительным, мелочным скептиком. Честное слово, это было бы для меня даже радостно… Но как я должен поступить сейчас, предполагая возможность весьма плачевного исхода? Здесь встают очень существенные различия между убеждениями Разумовского и принципами моей работы. До сегодняшнего дня, вопреки всем законам, эти противоположности уживались, объединенные желанием защитить и помочь. Но рано или поздно — все равно должно было произойти то, что произошло. Я прекрасно понимаю его, но уступить не могу. Сейчас дело не только в нас. Вопрос стоит о жизни постороннего человека. Может быть, мне действительно не стоило ему ничего говорить?
— Мне кажется, что дело в умении делать выводы, — сказала Лена. — Как воспринимать подобные случаи — как закономерность или как исключение. Строить мировоззрение на частности и жить с оглядкой на нее или сознательно отдавать себе отчет в существовании подобного, но четко определять это как частность…
— Я надеюсь, что Разумовский поймет. А мне уже приходилось сталкиваться с чем-то подобным. С девушками, которые не верили, что влюбленный в них парень на самом деле является мошенником и аферистом. В свое время они наговорили мне немало весьма нелицеприятных слов, обвиняя едва ли не в злонамеренной клевете на хорошего человека с целью поднять за его счет уровень раскрываемости. С матерями, которые ходили по инстанциям, доказывая, что их сын не угонял автомашину, не избивал в пьяном угаре прохожего до полусмерти, не насиловал с друзьями малолетнюю девчонку в подвале. Родители и влюбленные… Они искренне не могут поверить и защищают свои убеждения изо всех сил, пуская в ход все способы и средства. Моего знакомого инспектора по делам несовершеннолетних раз в неделю обвиняют в избиении детей, в подвешивании их за ноги к потолку, в изнасиловании. Он научился даже но обижаться, но… Нелегко. Как нелегко и смотреть в глаза тех, чьи родные и любимые пострадали от этих людей. Приходилось выслушивать и обвинения родственников убитого, требования немедленной расправы над человеком, находящимся под следствием, а само расследование воспринималось ими как умышленное затягивание, следствие коррумпированности, продажности и попустительства. Можно легко дождаться пощечины или плевка в лицо от родителей изнасилованной девушки, не понимающих, как можно вести следствие, когда нужно рвать насильника на части… И это мы тоже понимали и научились не обижаться, но… Все равно нелегко. Каждый раз очень и очень нелегко… Поэтому и невозможно заниматься этой работой, как… как работой. Если ты не знаешь, что ты делаешь и для чего, а просто зарабатываешь себе таким образом на жизнь, то тебя ждет горькое разочарование… Вот и сейчас я меж двух огней. Я боюсь, что завтра-послезавтра может произойти большая беда, Лена… Отвык я немножко от роли «говнюка», — невесело усмехнулся я. — Пора вынимать этот костюм из сундука и стряхивать с него пыль…
Она села ко мне на колени и, взъерошив мои волосы, потерлась щекой о мою щеку.
— Так легче? — спросила она, нежно касаясь губами моей шеи, уха, виска. — А так?..
Я рассмеялся и, подхватив на руки, крепко прижал к себе.
— Ну вот и хорошо, — прошептала она. — А все остальное образуется… Обязательно образуется…
Я зябко поежился от утренней прохлады и плотнее запахнулся в плащ, безуспешно пытаясь защититься от всепроникающей сырости тумана. Больше всего мне сейчас хотелось развести огромный костер, завалиться на мягкий мох и тут же, в ласках исходящего от огня тепла, — спать, спать, спать…
— Едва документы на восстановление в розыске подал, а старые знакомые уже тут как тут, — проворчал я, пританцовывая на месте. — И недосыпание, и недоедание, и ожидание, и непонимание… Здравствуйте, родные…
— Знать, судьба твоя такая, — услышал я позади себя приглушенный бас. Разумовский вышел из-за деревьев и посмотрел в сторону выступающего из тумана особняка. — Все еще спят?
— Вроде как проснулись. Через час им выезжать. Если ничего не изменилось…
— Ты, это… Не обижайся за вчерашнее на меня, — смущенно попросил иерей. — Хорошо?.. Наверное, это от эмоций…
— Обычное дело, — пожал я плечами. — Нам, цыганам, кочевать, вам, оседлым, осуждать…
— Я и сейчас не верю, что она причастна к этим событиям, — сказал Разумовский. — Но я также знаю и то, что ты говорил все это не по злому умыслу или потому, что не веришь людям… Я знаю тебя и осуждаю себя за вчерашнюю вспышку… Но я надеюсь, что ты ошибаешься.
— Мне бы тоже этого хотелось, — от души сказал я.
— Я так и думал! — обрадовался иерей. — Потому-то я и здесь… Пошли в машину, там теплей. Я оставил ее метрах в пятидесяти отсюда, на проселке. Дорога все равно одна, мимо нас не проедут… Простуду подхватишь — кто ж тогда настоящих-то преступников ловить будет?
— И то правда, — согласился я.
Мы прошли к машине и, забравшись в салон, с удовольствием отогрели озябшие руки в теплом воздухе автомобильной печки. Минуты текли бесконечно медленно, и я почти задремал, разморенный теплом и убаюканный музыкой из приемника, когда Разумовский толкнул меня в бок: — Едут.
Мимо нас на большой скорости пронеслись две иномарки. Впереди шел темно-зеленый «джип»
