друг с другом почти не цеплялись, а если и цеплялись, то сразу остывали.
В конце концов, что у нас, кроме нас самих, еще оставалось в этом мире?
Много потом еще было всего. Но та зима для меня навсегда осталась чередой пронизанных холодом дней и ночей, склеенных болью, сделавшейся привычной. В то, что боль может исчезнуть, я уже не верил и не помнил, как это – когда ее нет.
Подростку кажется, что его сегодняшние ощущения – хорошие или плохие – они останутся всегда. На всю жизнь. Всегда будут боль, холод, снег, голод, серые дни, серые от всего этого лица твоих друзей, недосыпание – вновь от холода и боли…
А ведь при этом надо было жить. Двигаться. Руководить людьми. И хотя бы
Мне снились дурацкие, дикие, мерзкие сны. То я выплевываю все зубы, и мне не больно, только удивительно, что их – зубов – очень много… Я блуждал нагишом по каким-то ледяным коридорам, преследуемый невнятными формами, которые шипящими голосами издевались надо мной, и я удивлялся, откуда они знают русский язык… В этих коридорах я терял Танюшку, а потом находил ее за прозрачным, но непробиваемым стеклом, где какие-то кошмарные существа делали с ней вещи, о которых я днем старался не вспоминать… или я сам попадал в то же прозрачное пространство, и почти то же самое делали со мной… Я дуэтом вместе с Шевчуком пел его «Террориста» перед полным залом кошмарнейших монстров-вампиров, причем если Шевчуку ничего не грозило (он ведь знаменитость!), то меня в случае неудачи должны были выпить, и я даже видел, как в фойе раскладывают какие-то шприцы-пипетки вроде тех, которыми марсиане обескровливали людей в уэллсовской «Войне миров»…
Никогда еще не снился мне такой бред. А самое главное – во всех этих снах я был беспомощной, слабой жертвой, несчастным испуганным пацаном, и это унижало и терзало едва ли не хуже боли. Боль я вытерпел бы и более сильную. А от этих снов по утрам все казалось мерзким и диким, как картина Шагала.
И еще.
Я проснулся под клапаном рюкзака. Танюшка плотно обнимала меня, дышала в шею, и от этого становилось теплее.
А еще – не болел бок.
Я прислушался к себе. Да, бок не болел. Я уже с трудом отделял боль ожога от боли в ребрах и сейчас осторожно вдохнул.
Боль не вернулась.
Я даже не очень обрадовался. А может, наоборот – обрадовался очень сильно, потому что ощутил невероятную усталость, словно и не проснулся только что. Я устроился удобней (Танюшка тихо вздохнула и притиснулась ближе) и… уснул.
Проснулся вновь я часа через два. Танюшка, устроившись в ложбинке моего плеча, рассматривала меня и с улыбкой спросила:
– Не болит?
– Не болит, – кивнул я. – Я даже опять уснул, представляешь? И ребра не болят, и… хвост.
– Хвост? – Она хихикнула и поцеловала меня, но тут же вновь посерьезнела. – Я всегда знала, что ты настоящий герой.
– Ага. Виталий Бонивур, – согласился я, – недожженный в топке…
Но меня тут же тряхнуло от воспоминания, а желание продолжать разговор – пропало. Я лежал и слушал, как где-то рядом разговаривают Басс с Андрюшкой Соколовым – тот как раз спрашивал:
– А где это такое – Форш?
– А зачем тебе Форш? – уточнил Басс лениво.
– Да это вон в кино про мушкетеров Боярский – то есть д’Артаньян – говорит, что они едут в Форш, печень лечить. Это же тут, во Франции… Где это – Форш?
– Да не знаю я…
– Это не Форш, а Форж. – Танюшка откинула клапан. – Форж-лез-О, он отсюда очень далеко на север, за Парижем, даже почти на побережье Ла-Манша… Доброе утро.
Я выбрался из спальника и, стоя на нем, потянулся, потом – коснулся пальцами носков. Все присутствующие внимательно за мной наблюдали, потом Олег Крыгин сказал:
– Хана. Он пришел в себя.
– Командир выздоровел!!! – заорала, вскакивая, Наташка. Поднялся общий радостный шум, в который врезался Саня (я даже не ожидал от него вообще какой-нибудь реакции):
– Когда ж я-то поднимусь?..
Его перебитые со смещением ноги срастались плохо, да еще выходили мелкие осколки кости, вызывая нестерпимый зуд – он не мог спать и мучился. У Бэна бедро приходило в порядок куда быстрей. А у моего тезки с животом вообще все обошлось сразу и без проблем, хотя он сам удивлялся. Зато у Арниса с обеих обмороженных кистей лоскутьями сходила кожа, он стал еще более молчаливым, но при этом очень (и неоправданно) раздражительным. (Кстати – пока я валялся с болями, совершенно незаметно проскользнул мимо нас новый, 89-й, год, и его даже никто не отметил, разве что вяло порассуждали о том, каким этот год будет
Эта дикая мысль на самом деле меня радовала. «Наверное, я сошел с ума», – отметил я и добавил вслух:
– И давно.
– А? – повернулась ко мне Танюшка.
– Бэ, – ответил я, нагибаясь к ней с поцелуем.
Восемь куропаток качались у Таньки на ремне. Сегодня ей везло – подшибала только так, и попадались выводки часто.
Я скользил следом, любуясь плавными движениями Танюшки. Сегодня я выступал в роли охраны и, кроме того, обходил ловушки, поставленные Андрюшкой Альхимовичем. В одной из них уже отыскалась лиса – на шапку начало или на пару краг… Она даже не успела застыть, и я, ободрав ее на месте, привесил к поясу только шкурку, мельком подумав, что пару недель назад сожрали бы и лису.
С деревьев бесшумно падали россыпи снега. Опять стремительно холодало, хотя едва-едва перевалило за полдень, и на небе лежал сплошной облачный покров, ровный и однотонный.
– Сегодня двадцать третье? – осведомилась Танюшка, не оборачиваясь. Я угукнул. – Лето сухое будет.
– Да, – согласился я, – инея на деревьях полно… Но меня, если честно, больше воодушевляет, что лето вообще
– Учись ходить на лыжах. – Танюшка обернулась, отдунула от лица длинный ворс волчьей оторочки капюшона. – Умел бы как следует – не попал бы к урса.
– Угу, – снова буркнул я, выпутывая из валежника носок левой лыжи. – Я еще и поэтому лета жду.
