«Старик, ужель не ослабела твоя козлиная нога? из моря кружев так же ль смело глядят на нас твои рога? По черепу ль тебе корона? Теней дрожащих так же ль полн, как челн косматого Харона. твой грязный, черно-красный челн? Старик, скажи, твой взор ужели влекут лишь груды тучных туш? Иль мало ты слизал доселе, как муравьед, бескрылых душ? Старик, ужель не видит хуже твой одинокий, красный глаз, ты стиснул челюсти от стужи, твой череп плохо греет газ. Твой яд всех ядов ядовитей, когда им чаша налита, кровавые в ней вьются нити, впиваясь в каждые уста. Твоим тиранствам нет предела, ты обвиваешь, как удав, расслабив все пружины тела, сверля суставы, как бурав. Ты только ночи доверяешь. Когда ж, пожрав последний свет, в тысячелетьях потеряешь счет поцелуев и монет? Иль будешь вечно, как и ныне, зияя ветхой наготой, влачить через пески пустыни свой саван смрадно-золотой? Но каждый миг чело бескровней, твои тупые лезвия, твои остывшие жаровни таят мороз небытия. Не скроет тусклая корона твоих морщин небытие, и уж давно не знает звона больное золото твое. Восторга дрожь с изнеможеньем ты знаешь сочетать, и вдруг все, что дышало отверженьем, озарено бессмертьем мук. Стучишь ты, полный исступленья, у каждых окон и дверей, и в ад уводишь поколенья цепями, как больных зверей. Ты там, где от тягучих грез душа безвольно охладела, где тает тлеющее тело, и застывают слитки слез. Но даже в тленье непрерывном твой слух пресыщенный пленен напевом горько-заунывным и строгим звоном похорон. Когда же все оцепенело, вползаешь ты в немой тиши, сливая вечный сон души с ночным землетрясеньем тела. Но, зная сладость перемены, ты все расчислишь, и всегда ты высшие назначишь цены за краску тайную стыда. Свое пылающее семя ты сеешь в густоту ночей, земное преобразив племя
